Страница 107 из 228
Д.А. Мачинский, опираясь на анализ только письменных источников, настаивает на конце IV–III в. до н. э. Его концепция требует особого, специального рассмотрения (что пока еще не сделано. — М.М.), поскольку основана на далеко не бесспорном толковании письменных источников и совсем не учитывает археологических данных (Шелов Д.Б., 1974а, с. 48).
Несколько особую позицию в этом споре занял А.Н. Щеглов. На основании археологических свидетельств он пришел к выводу, что сарматское опустошение Скифии произошло в пределах первой четверти или первой трети III в. до н. э. и лишь спустя какое-то время сарматы заселили степи Северного Причерноморья (Щеглов А.Н., 1985). Однако при всей стройности теории А.Н. Щеглова она все еще не устраняет и не объясняет ряд противоречащих ей фактов, таких, например, как не катастрофическую гибель Каменского, Елизаветинского и других крупных скифских городищ (что можно было бы ожидать), а постепенное угасание их в течение III в. до н. э., и, напротив, гибель, вероятнее всего, именно на рубеже III–II вв. до н. э. всех нижнедонских и приазовских поселений, существовавших там в скифское время (V–III вв. до н. э.). Наконец, очень существенным является и факт появления укрепленных нижнеднепровских скифских городищ именно на рубеже III–II вв. до н. э.
Как видим, вопрос о времени тотального опустошения и разгрома Скифии сарматами еще далек от окончательного решения. Но наиболее убедительным представляется пока отнесение этого события к концу III — рубежу III–II вв. до н. э., что было подтверждено и в последней работе К.Ф. Смирнова (1984), где он говорит о нескольких этапах сарматских миграций в степи Северного Причерноморья. Первый этап — конец V–III в. до н. э. — автор связывает с мирным переходом части савроматов (сарматов) через Дон, занятием ими некоторых районов Приазовья и очень незначительной инфильтрацией отдельных савроматских отрядов в глубь скифской территории вплоть до Днепра (Ушкалка, Грушевка). Второй, наиболее крупный этап миграций К.Ф. Смирнов датирует концом III–I в. до н. э. и соотносит с наивысшей активностью политических союзов во главе с языгами, роксоланами и аорсами — носителями прохоровской культуры. Начало этого этапа, как он считает, отражено в сообщении Диодора, когда и произошло утверждение политического господства сарматов на территории бывшей Скифии (Смирнов К.Ф., 1984, с. 115–123).
Совсем недавно появилась еще одна точка зрения на эту проблему, в основе которой лежит посылка об ухудшении климатических условий в степях Северного Причерноморья начиная с середины III в. до н. э. Следствием явились упадок Скифии, резкое сокращение численности ее населения, остатки которого концентрировались в наиболее благоприятных районах низовьев Днепра и долинах рек предгорий Крыма. Сарматские племена, спорадически проникавшие в Днепро-Донское междуречье в III–II вв. до н. э., переселяются сюда лишь в конце II–I в. до н. э., когда началось улучшение климатических условий. Сарматы, по мнению автора концепции С.В. Полина, не сменили и не вытеснили скифское население, а заполнили пустовавшие степные пространства (Полiн С.В., 1984, с. 33, 34). Пока что эта позиция не получила поддержки других исследователей.
С изучением истории сарматов после расселения их на запад, юго-запад и юго-восток с территории первоначального обитания связан ряд очень важных проблем, работа над большинством из которых еще впереди. Практически во всех случаях не изучены как формы взаимоотношений появившихся сарматских племен и местных аборигенных, так и механизмы аккультурации и их результаты. Особенно своеобразны эти процессы, например, на территории лесостепной зоны Украины и Молдавии, где культура и образ жизни кочевников подверглись наибольшему изменению (Покровська Е.Ф., Ковпаненко Г.Т., 1961; Рикман Э.А., 1975а). Почти не разработана проблема трансформации археологического комплекса сарматской культуры по мере удаления ее носителей от территории их первоначального обитания. Эта тема касается не только областей Северного Причерноморья и среднего Дона, где сарматы столкнулись со скифами, племенами лесостепной зоны, населением греческих городов, но и районов восточных римских провинций, т. е. территорий Румынии и Венгрии. Так же актуальны эти вопросы для Прикубанья, Предкавказья и особенно для областей Казахстана и Средней Азии, куда в III–II вв. до н. э. устремилась часть сарматов южного Приуралья. Вероятно, в одних районах (бассейн Зеравшана) какое-то время они существовали монолитно, в других (восточное Приаралье), по-видимому, сразу же влились в местные кочевые орды и во многом утратили первоначальный облик своей культуры и свою этническую целостность.
Одной из самых серьезных, трудных и методически слабо разработанных считается проблема выделения отдельных этнических групп из общей многочисленной массы сарматских кочевых объединений. Связано это с отсутствием необходимых для данной процедуры критериев как для признаков погребального обряда, так и набора инвентаря, а также с ограниченными интерпретационными возможностями археологии.
Однако попытки анализа археологического материала именно в этом направлении предпринимались очень давно. Еще П.С. Рыков при обработке раскопанного им Сусловского могильника обратил особое внимание на разнообразие форм погребальных сооружений памятника и скоррелировал различные формы могил с некоторыми признаками погребального обряда и отдельными категориями и типами вещей. Одну из выделенных им групп он отождествил с аланами, другую — с аорсами (Рыков П.С., 1925, с. 25).
В конце 40-х годов такую же попытку предпринял К.Ф. Смирнов. Все сарматские захоронения конца II в. до н. э. — I в. н. э., открытые в Поволжье и междуречье Дона-Днепра, совершенные в больших квадратных или прямоугольных ямах с деревянной рамой на дне или облицовкой деревом стен могилы, в которых погребенные лежали по диагонали ямы головами на юго-запад, реже — юго-восток, юг или восток, были оставлены, по его мнению, представителями роксоланов (Смирнов К.Ф., 1948).
Предложенная концепция прочно вошла в археологическую литературу и нашла широкую поддержку у многих исследователей (И.В. Синицын, М.И. Вязьмитина, В.Б. Виноградов, М.П. Абрамова, С.П. Толстов). Не поддержали ее лишь Б.Н. Граков и В.П. Шилов.
Однако в конце 60-х — начале 70-х годов по этому вопросу развернулась бурная дискуссия. И.П. Засецкая вновь подняла все материалы по диагональным погребениям, количество которых во много раз увеличилось, и выступила главным образом против категорических высказываний Е.К. Максимова (1966), полностью поддерживавшего первоначальную концепцию К.Ф. Смирнова, к тому времени уже несколько видоизмененную автором. Хотя К.Ф. Смирнов по-прежнему связывал диагональные погребения с роксоланами, он допускал теперь, что данная форма погребений не была единственной для роксоланского племенного союза. К тому же, по мнению ученого, эти погребения могли принадлежать также отдельным родам других сарматских племен, в частности аланам и аорсам. Оставлены они, как думал К.Ф. Смирнов, представителями господствующей аристократии, выделившейся из среды роксоланских и алано-аорских племен в первые века нашей эры (Смирнов К.Ф., 1959, с. 319).
Проведенный И.П. Засецкой анализ всего имевшегося археологического материала позволил ей, как представляется вполне справедливо, утверждать очень малую вероятность отождествления роксоланов с диагональными погребениями (1974, с. 121).
Раскопки 60-х годов в южном Приуралье и увеличение числа ранних диагональных погребений, бесспорно, связанных с могилами женщин-жриц, позволили М.Г. Мошковой говорить об отражении, очевидно, социальных явлений и каких-то религиозных представлений в диагональном обряде захоронения (1972а, с. 71). Отказался от отождествления диагональных погребений с роксоланами и К.Ф. Смирнов, подчеркивавший именно «различное социальное положение отдельных представителей родовых групп кочевников, что, вероятно, часто определяло и разные формы захоронений, особенно формы могил, как это известно по этнографическим данным» (1974, с. 34).