Они были первыми

– Так вам знакомы эти люди, пан Скавронский?

Горбенко отрицательно покачал головой.

– Нет, эти люди мне не знакомы, господа. – оправившись от удивления, ответил он.

Эсесовец подошел к столу и вытащил из пачки новую сигарету.

– А вот они вас очень хорошо помнят, пан Скавронский, – возвращаясь к табурету, на котором сидел Горбенко, сказал он. – Только не под этой фамилией, а под другой… – эсесовец наклонился к уху Горбенко и шепнул. – Павел Владимирович Горбенко…

На лице Горбенко не дрогнул не один мускул. Эсесовец презрительно усмехнулся.

– И место вашей работы они запомнили, – добавил он. – Н.К.В.Д. – чеканя каждую букву, громко сказал он.

– Я еще раз повторяю, – все также спокойно ответил Горбенко. – Этих людей я впервые вижу. Видимо, они спутали меня с кем-то другим.

Эсесовец недовольно нахмурился и затем с угрозой процедил:

Значит, вы не хотите быть с нами откровенным, товарищ Горбенко. Боюсь, об этом вам скоро придется сильно пожалеть!

При этих словах толстый эсесовец вышел из комнаты.

– Вы о «сыворотке правды», конечно, слышали? – разминая в пальцах сигарету, спросил Горбенко высокий.

Тот отрицательно покачал головой.

– Нет, не слышал, – ответил он.

– Очень хорошо! – эсесовец, показав неровные желтые зубы, улыбнулся. – Это такой химический препарат, от которого человек становится очень болтливым. Помимо своей воли… – пояснил он. – Сейчас сюда придет врач и сделает вам укол. Предупреждаю заранее… – эсесовец поднял вверх, украшенный золотым перстнем, указательный палец. – Доза будет на пределе допустимой. В вашем возрасте это уже опасно. Можете и не выдержать.

Не успел эсесовец закончить говорить, как дверь в комнату распахнулась, и в нее вошел невысокий человек в белом помятом халате и такой же мятой белой шапочке. Опустив на лицо марлевую повязку, он положил на стол небольшой чемоданчик, раскрыл его и, вытащив из него ампулу, уверенным движением наполнил большой стеклянный шприц.

– Я готов, – тихо и даже как-то буднично сказал он, подходя к Горбенко.

– Спрашиваю последний раз! – голос эсэсовца изменился и стал резким и угрожающим. – Или вы начинаете говорить то, что нас интересует или за дело примется он, – и эсесовец кивнул на человека в белом халате.

– Давайте, валяйте, – стараясь сохранять спокойствие, через силу улыбнулся Горбенко.

Его лицо оставалось бесстрастным, но он чувствовал, что нервы, напряженные до предела, вот-вот выйдут из его повиновения. «Главное, не думать о «Жане» и «Малыше». Главное, не думать… – лихорадочно приказывал он сам себе, наблюдая, как врач, перетянув его руку тонким резиновым жгутом, медленно вводит иглу в вену. – Надо найти какую-нибудь приятную мне тему и думать только о ней, – вспомнил он рекомендации своих бывших коллег-разведчиков, работавших когда-то вместе с ним в торгпредстве в Берлине. Вдруг, перед его глазами возникло лицо Зоси Скавронской. – А почему бы и нет?» – мысленно усмехнулся он, представив реакцию эсэсовцев после того, как у него закончится действие наркотика.

Почувствовав легкий укол в руку, Горбенко закрыл глаза и начал мысленно отсчитывать удары собственного сердца. На цифре «десять» его голова начала наливаться тяжестью. Он приподнял веки и вдруг увидел, как лица окружающих его людей поплыли куда-то в сторону и стали постепенно уменьшаться в размерах, словно удаляясь от него. Их голоса зазвучали глуше, как в тумане, и он начал проваливаться в липкую, тягучую, чернеющую ночным мраком темноту.

Польша. Млыно. 21 июня 1941 года…

У края небольшой дубовой рощи на покрытом травой косогоре сидело человек двадцать вооруженных людей. По внешнему виду было трудно определить – кто они? На ком-то из них был старый немецкий мундир со споротыми нашивками и погонами. Кто-то был одет в поношенную гражданскую одежду. На ком-то были грязные, закопченные робы заключенных концлагеря. Люди лениво нежились на горячем июньском солнце и изредка перебрасывались ничего не значащими словами. Наконец, один из них, видимо старший, дал короткую отрывистую команду на немецком языке. Люди поспешно вскочили с земли и выстроились в шеренгу.

Вдалеке на проселочной дороге появилось небольшое облачко пыли. Постепенно оно стало расти и вскоре превратилось в сверкающий полированными боками легковой автомобиль. Скрипнув тормозами, он остановился рядом с шеренгой. Дверь автомобиля распахнулась, и из него вышел немецкий офицер. Стоящий перед шеренгой человек в вельветовой куртке и старых польских армейских брюках с немецким автоматом на плече громко крикнул: «Смирно!» и, повернувшись кругом, подошел к офицеру.

– Господин лейтенант! – доложил он. – Группа по вашему приказу построена. Командир группы, фельдфебель Ульрих.

Офицер, не отвечая на приветствие, обошел строй и, затем, остановившись рядом с фельдфебелем, торжественным голосом сказал:

– Солдаты, сегодня вам предстоит выполнить важное задание, порученное нам, лично адмиралом Канарисом. Не удивляйтесь тому, что вы будете делать. Вы должны знать только одно – все, что вы делаете, служит интересам Германии и нашего фюрера Адольфа Гитлера!

Строй безмолвно выслушал слова офицера. Тот обратился к фельдфебелю:

– Вы узнали, куда увезли Скавронского?

– Так точно, господин лейтенант, – ответил фельдфебель. – Его держат в деревне Ледницы. Рядом с ней находится большой концентрационный лагерь, куда свозят поляков и евреев со всей восточной Польши. Именно поэтому я переодел часть своих людей в одежду заключенных.

– Каков ваш план, фельдфебель? – поинтересовался лейтенант.

– Мы разыграем нападение на лагерь польских партизан. – ответил фельдфебель. – После этого ворвемся в дом, в, котором держат Скавронского, и освободим его.

– Хорошо! – согласился лейтенант. – Постарайтесь обойтись без жертв. Но если вам окажут вооруженное сопротивление, не задумываясь, применяйте оружие. Я на машине буду ждать вас на окраине деревни.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

Польша. Ледницы. 21 июня 1941 года…

Когда Горбенко открыл глаза, то ему показалось, что он сейчас умрет. Все его тело нестерпимо болело, а в голове беспорядочным хороводом мелькали несвязанные обрывки мыслей. От сильного головокружения его немного подташнивало, и он никак не мог сосредоточиться и понять, что происходит вокруг. Он с трудом напряг память. Попытался ухватиться за одну мысль, другую… Вначале ему это не удавалось. Но он делал это снова и снова и, наконец, ценой неимоверных усилий смог заставить свой разум вновь подчиниться телу. Скосив глаза в бок, Горбенко увидел сидящего на табурете высокого эсэсовца.

– Как самочувствие? – нагловато осклабился тот и, нагнувшись, похлопал Горбенко рукой по плечу. – Никогда бы не подумал, что у вас такие буйные эротические фантазии. Да еще и о вашей родной сестре. Просто до неприличия.

Эсесовец выпрямился и, запрокинув голову, громко захохотал.

– Вы ей, над-еюсь, нич-его не скаж-ете? – с трудом ворочая непослушным языком, прошептал Горбенко.

– Да уж придется! – эсесовец оборвал смех и потянулся к, лежащей на столе, пачке сигарет.

Он закурил и, выпустив перед собой облачко дыма, с недовольным видом посмотрел на Горбенко.

– К сожалению, вы не сказали с каким заданием прибыли сюда. А колоть вас еще раз врач запретил. Сердце может не выдержать, – эсесовец сделал паузу и вновь выпустил изо рта облачко дыма, на этот раз прямо в лицо Горбенко. – Придется использовать более простые способы добывания информации, – с угрожающей интонацией в голосе сказал он. – Вы пока посидите, придите в себя, а мы сейчас приведем сюда вашу мнимую сестру. Возможно, она поможет развязать вам язык.

Через полчаса эсесовцы втолкнул в комнату, дрожащую от холода и страха Зосю Скавронскую – высокую молодую девушку с копной густых длинных черных волос. Девушка была одета в пеструю домотканую юбку и выцветшую на солнце сиреневую блузку. Увидев, сидящего на табурете Горбенко, она тихо вскрикнула и, закрыв рот рукой, попятилась к двери. Эсесовец взял девушку за руку и, придвинув табурет, посадил напротив Горбенко, так что их колени почти соприкоснулись. Затем принес другой табурет и со скорбным выражением на лице сел рядом.