Признаю себя виновным...

— Вот идет дождь… Хороший весенний дождь. Дождь это большое счастье для народа: будут хорошие всходы. Мы с тобой не сеем и не жнем, но разве нам не нужно счастья? Разве мы не ждали его так долго?

Зайнаб затихла, не понимая к чему он клонит и зачем так долго тянет. Если правда, что уже девятый час — это ведь значит, что не только в доме Анвара, но и в школе уже переполох. Она вообразила отчаяние всей семьи… Сурайе не плачет, она женщина сильная. По лицу ее видно, что несчастье она переносит с твердостью и достоинством. И все же разве это уменьшает ее страдания? Но самые тяжелые муки, конечно, переживает сейчас Анвар…

— …У тебя рассеянный взгляд, — точно так Мухтар говорил с маленькой Зайнаб, когда объяснял ей премудрости логарифмов. Он ведь учитель, ее Мухтар и специальность его — математика. — У тебя рассеянный взгляд, — повторил Мухтар, — а то, что я тебе сейчас говорил, должно в тебе вызвать радость. — Громко и с пафосом он сказал: — Нам повезло. К дню нашей свадьбы мы получили изумительный подарок! — Он расхохотался и, вынув из кармана сложенный вчетверо акт, развернул его и взялся за края обеими руками. — Вот, смотри, я его рву, этот акт, который мог бы привести к тому, что Анвар получил бы выговор по партийной линии и был бы снят с поста директора школы!

— Милый, хороший! — с неподдельным восторгом воскликнула Зайнаб.

— Подожди, подожди. Ты еще не всё знаешь. С Анваром произойдет другое. И это другое, можешь быть уверена, уже началось. По-просту говоря — директора лолазорской десятилетки товарища… нет, не товарища, а гражданина Анвара Салимова упрячут в тюрьму и будут судить по всей строгости закона… А денежки…

— Как вы сказали? Судить?… Но ведь деньги здесь! Деньги мы вернем…

— Глупенькая моя девочка! Ты ведь не дослушала то, что я начал говорить о дожде… Вот я стал писать акт и, можешь поверить, собирался передать портфель с деньгами и вместе с этим актом, в котором, кстати сказать, упомянута и твоя фамилия — фамилия, имя и отчество свидетеля. Но потом, когда пошел дождь, я понял, что акт не нужен, что никто и никогда ничего не узнает… Даже самая лучшая ищейка после такого дождя не найдет наших следов…

Зайнаб чувствовала, как к горлу ее подступает комок; руки, плечи, всё в ней напружинилось и крупно дрожало. Когда Мухтар произнес последние слова, у нее вырвались рыдания.

— Вы шутите, вы шутите, — кричала она, — вы так не можете!

Она вскочила, хотела его обнять, молить о пощаде. И она, действительно, закричала:

— Пощадите, пощадите… меня! Вы же говорили, что любите…

Он грубо ее оттолкнул, свалил на тахту:

— Замолчи, идиотка! Еще одно слово, и я тебя убью… Замолчи, замолчи, замолчи! — он тряс ее, как бы стараясь вытряхнуть из нее дурь, глупые представления, нелепые мысли. — Убью! — повторил он с такой злобой, что Зайнаб немедленно замолчала.

Боли она не чувствовала и рот ее был свободен. Она могла бы кричать, но смолкла потому, что сознание ее молнией прорезало ясное понимание: убьет.

«Он вор, вор, простой вор! Гнусное чудовище…»

Размягчив все мускулы, она как бы подчинилась ему. Она старалась придать своему взгляду выражение полной покорности. Минуту спустя, Мухтар начал отходить, краска сползла с его лица. Он оставил ее, но все еще не спускал с нее глаз. Потом сел, а вернее, повалился на стул. Молчали оба, и он, и она. Откинув занавеску, которая закрывала нишу, он, не вставая со стула, брал оттуда и устанавливал возле себя пустые бутылки: из-под коньяка, водки, вина, ликера… Зайнаб смотрела на него, ничего не понимая. Минутами ей казалось, что это сон или помешательство. Все так же молча, Мухтар пододвинул к себе пустой стакан и стал сливать из каждой бутылки по нескольку капель. Бутылок было много — не меньше двадцати, а жидкости, мутной, желтоватой жидкости, набралось не более полустакана… Дрожащей рукой Мухтар поднес стакан ко рту и одним глотком проглотил содержимое…

Потом он закурил. Он редко курил, но папиросы всегда носил в кармане. Сделав несколько затяжек, Мухтар глубоко вздохнул и стал говорить.

— Теперь тебе всё ясно. В твоей воле поступать так или иначе. Одно могу сказать — я тебя очень люблю. И все глупости, которые ты делала до сих пор, делаешь и будешь делать, всегда прощал, прощаю и буду прощать…

Зайнаб набрала в грудь воздуха, но она не собиралась говорить, просто ей было невыносимо душно.

— Подожди, — остановил он ее, — я не договорил… Прощать… Вот ты, своей волей, намеревалась простить преступника Анвара. Не только преступника, но и врага твоего мужа. Молила за этого человека, намекала на то, что, составив на него акт, я совершаю подлость. Но ведь ты совершаешь еще большую подлость, желая предать меня.

— Предать? — недоуменно воскликнула Зайнаб.

— Да, конечно, предать! Ты ведь кричала. Что такое крик? Зов о помощи. Какая помощь тебе нужна? Отвечай.

Зайнаб молчала. Всё, что говорил Мухтар, было связным и даже имело видимость логики. Но слова отскакивали от нее. Сердцем она чувствовала — ложь, ложь, ложь! Ложь и страшная низость, низость души.

Мухтар стал еще более вкрадчиво, еще более красноречиво нанизывать фразу на фразу. Он даже подпустил в свой голос слезу:

— Пойми, Зайнаб, у нас с тобой только два пути: или утопить Анвара и оставить себе эти деньги, или самим сесть на скамью подсудимых. Третьего не дано… Ты спрашиваешь, почему?

Она не спрашивала, но ее не мог не поразить такой странный изгиб его мыслей.

— Я тебе отвечу. Сейчас скоро девять. Мы подобрали портфель в половине третьего или в три, что-то в этом роде. Прошло шесть часов… А сколько времени нам понадобилось бы на то, чтобы позвонить в милицию? Несколько минут, не больше. По закону мы должны поступить только так — немедленно отправить находку в милицию. Нас обвинят либо в том, что мы хотели присвоить эти деньги, либо в том, что мы хотели покрыть преступную халатность гражданина Салимова… Ну, а теперь, что ты мне ответишь?

И Зайнаб ответила:

— Делайте, как вы считаете нужным.

Глава 11.

Я, ложь позабыв, к правде снова пришел.

Под сень благодатного крова пришел.

Муслихиддин Саади.

«…Передо мной ученические тетрадки, в которые я заношу все волнующие меня мысли, вспоминаю события тех далеких и вместе с тем таких близких по времени дней. Не стремление к литературной известности толкнуло меня к столу. Нет. Эти, если можно их так назвать, воспоминания, нужны мне, чтобы уяснить себе, и прежде всего себе, суть происшедшего, найти самое важное.

Задача трудная. Не знаю — справлюсь ли я с ней…

Сперва я хотел изложить все события в том порядке, как они происходили. Но когда взял в руки перо и принялся писать, понял, что в строгой последовательности у меня ничего не получится. Мысли обгоняли одна другую и — надо сознаться — не привык я записывать свои мысли, не привык мыслить на бумаге. Да и что с меня требовать: я простой сельский учитель.

И, вот, пишу и не знаю, что у меня выходит. Хоть и прошло две недели, но мне еще далеко не всё ясно. Года через два-три перелистаю эти тетрадки и — заранее уверен, — кое над чем посмеюсь, а что-то даже не признаю верным… «Как же так, — могут спросить меня, — значит, вы пишете неправду? Значит, не искренни перед самим собой? Зачем же тогда эти записки? Кого вы хотите обмануть?»

В ответ я тоже спрошу: «Разве искренность и объективная правда одно и то же? Разве нельзя искренне заблуждаться? Разве оценка фактов не зависит от настроения и душевного состояния? А память?…»

Конечно, ни один врач не назвал бы состояние, в каком я тогда находился, состоянием невменяемости. Разумеется, я должен был отвечать и ответил за свои поступки. За все! Хотя многие их них и сейчас еще, как в тумане, а некоторые я решительно не помню…