Страница 36 из 46
В двенадцатом часу ночи, захватив про запас четвертинку водки, Мухтар излишне твердым шагом, с гордо поднятой головой и взглядом победителя, шел посредине улицы к дому сельсовета. Опять, как и вчера, светил круглый месяц и легкий ветерок, теплый, нежный, весенний ветерок ласкал своим дуновением кожу лица. Улица была пустынной, только в окнах Анвара горел свет. Проходя мимо школы и мимо домика директора, Мухтар еще выше задрал голову. Всё ему сейчас было нипочем. Пусть-ка выйдет Сурайе — он ей скажет!
Что он ей скажет, Мухтар так и не придумал. Он вспомнил, что окно, выходящее на улицу — это окно детской, той самой комнатки, в которой жила всё это время Зайнаб. «Почему «жила»? Может быть, она и сейчас там?.. Нет, нет, чемодан-то остался в конторе…» Сердце защемило от предвкушения того, что сейчас он увидится с Зайнаб. Полчаса тому назад он сам задавал себе вопрос: куда она девалась? А сейчас — знал, да, не думал, а знал, что Зайнаб у него. Куда же, в самом деле, могла она деваться. Очень ей нужно ходить по кишлаку! Вспомнил он и молящее выражение глаз своей девчонки. «Протягивает командировку, старается придать себе независимый вид, а в глазах любовная тоска и робкая просьба простить…»
…Так оно, конечно, и оказалось. Войдя к себе, Мухтар не зажег свет. Постоял, чуть покачиваясь, в густой темноте и прислушался, принюхался: здесь или нет? Услышал прерывистое и чуть всхлипывающее дыхание обиженного ребенка. Почувствовал запах ее духов. И откуда-то из глубины пришло умиление. Только не умиление нежности, а другое — жадное умиление мужчины. Оно влечет за собой острое желание подхватить на руки, закружить, и целовать, и кусать, и шептать бессмысленные слова…
Стараясь не скрипнуть половицей, Мухтар стал подкрадываться к тахте. Но Зайнаб всё-таки проснулась, слегка вскрикнула, а потом прошептала:
— Кто это? — голос был беспомощным, как у человека, который никогда и нигде не чувствует себя дома, не может спрашивать по-хозяйски.
Мухтар двумя большими шагами приблизился к ней, опустился на колени, обнял Зайнаб за плечи и стал целовать. И глаза, и щеки, и губы, и даже руки — всё у нее было солоно от слез…
…Потом, когда она уснула, а в нем все еще бурлила энергия, он тихо поднялся, зажег настольную лампу и накрыл полотенцем, чтобы свет не бил в глаза спящей. Откинувшись на стуле и прикрыв веки, Мухтар отдался сладостной истоме. Мысли неопределенно метались вокруг какого-то еще неясного центра. Сейчас он подумает, а может быть и сделает что-то очень, очень важное, решающее. Именно так — решающее всю его жизнь. Но для решения не хватало чего-то, какой-то детали, одного глотка… Ну, за этим далеко ходить не нужно. Привычным движением он завел руку назад. На стуле висел пиджак, в кармане пиджака — четвертинка водки. Мухтар не стал себя утруждать поисками стакана. Выковырял карандашом картонный капсюль, сделал глоток прямо из горлышка. Четвертинку поставил на стол. Пошарил глазами чем бы закусить, нашел кусочек печенья, пожевал и вдруг увидел в пепельнице разорванный плотный лист бумаги. Такой белой глянцевой бумаги у него в доме никогда не было. Не задумываясь, не придавая тому, что он делает, большого значения, он разложил куски на столе, подобрал по извилинам рваных краев. Это оказалось не трудно. Перед ним теперь лежали стихи. И он уже собрался было небрежно смести их со стола, как вдруг заметил в предпоследнем байте имя Анвара. Тогда он стал читать:
Тайну я хотел сберечь, но не уберег, —
Прикасавшийся к огню пламенем объят.
Говорил рассудок мне: берегись любви!
Но рассудок жалкий мой помутил твой взгляд.
Речи близких для меня — злая болтовня
Речи нежные твои песнею звенят.
Чтоб умерить страсти пыл, скрой свое лицо,
Я же глаз не отведу, хоть и был бы рад.
Если музыка в саду — слушать не пойду,
Для влюбленных душ она, как смертельный яд.
Этой ночью приходи утолить любовь, —
Не смыкал бессонных глаз много дней подряд.
Уязвленному скажу о моей тоске,
А здоровые душой горя не простят.
Не тверди мне: «Анвар-джон, брось тропу любви!»
Я не внемлю ничему, не вернусь назад.
Пусть пустынею бреду, счастья не найду, —
Невозможен все равно для меня возврат.
«Господи, — покачивая головой и недобро улыбаясь думал Мухтар, — какой идиот… Вот тебе и благородный, вот и передовой… Попался ты мне теперь, голубчик!» Он взглянул на Зайнаб. Вот та, которой посвящены эти стишата. Мухтар не помнил, конечно, эти стихи Саади. Да и вообще он презирал поэзию. Делал исключение для Зайнаб. Если она читала вслух, а он был в благодушном настроении — мог и похвалить. Как хвалят способного ребенка — снисходительно, и только…
Он не ревновал. Ревнуют глупцы. Вчера он был глупцом. Ничего не знающим, не понимающим. Теперь Зайнаб всё объяснила. Мурлыкала, как кошечка. Женщины хитры, даже самые наивные. Она пошла гулять с Анваром только для того, чтобы размягчить этот сухарь: пусть-ка расскажет о своих делах, пусть даже немного влюбится. «Я ведь это делала по вашему совету, вы сами говорили — надо выведать в этой семье, как можно больше». Из этой глупышки серьёзного помощника, конечно, никогда не получится, но как не оценить ее старания.
Надо бы эти стихи склеить, сохранить. Но у Мухтара сейчас не было настроения заниматься подобным делом. Он глотнул еще водки. Стихи явно доставили ему удовольствие. Такие люди, как он, не довольствуются собственной оценкой женщины. Им нужен восторг всех, нужно, чтобы ему завидовали. Он глядел на Зайнаб, на растрепавшиеся ее волосы, на точеный носик, на темноватые выпуклые веки, скрывавшие чудесные миндалевидные глаза, на пухленькие ребячьи губы, рисунком своим выдающие и безволие, и милую капризность, и преданность. Потом перевел взгляд на фотографию веселого юноши, обнажившего зубы в жизнерадостной улыбке. Видимо, Зайнаб разглядывала фотографию и оставила на столе. Старый снимок, покрывшийся мелкими трещинками, потемневший от многих прикосновений пальцев и губ. Да, наверное, и губ. А вот размывшиеся пятна — это, конечно, следы слез. На снимке был сам Мухтар. Тот Мухтар, который пришел когда-то, семь лет назад, в дом председателя облисполкома и познакомился там с маленькой, шустрой девчонкой. Последние несколько лет он только и делал, что старался избавится от нее. С болью отрывал и отталкивал от себя.
Тут-то и пришла та, самая важная, решающая мысль, которую он так долго искал. Да нет, не он искал это решение, а решение искало его. Восторг открывателя завладел Мухтаром. Разве он и впрямь не сделал весьма важное открытие? Ведь открыть себя, понять, что тебя мучит долгие годы, что препятствует приходу счастья — это ничуть не меньше, чем сделать шаг в науке!
«Все мои шатания, вся неопределенность моего положения, страхи, которые то и дело посещают меня — от одиночества. Никто обо мне не заботится, ни о ком не забочусь я сам, никого не люблю. Вспомни всех женщин и девушек, с какими ты встречался, Мухтар. Ни одна не оставила следа в твоей душе. И ни одна из них не дала тебе радости. Хочешь знать правду? Ни одна из них, кроме Зайнаб, и не любила тебя…»