Признаю себя виновным...

Мухтар поморщился:

— Абдулло-ака, вы говорите слишком громко и обижаете меня. Я не пьяница и никогда не стану им, но ваши мысли верны. Сейчас, что ни шаг — только и смотри — зачислят в мошенники. Давайте займемся делами, ака. Я думаю, вы приехали не только за тем, чтобы приложить к сердцу своего родственника и справиться о его здоровье.

Абдулло расхохотался:

— Ты обнажаешь зубы даже при виде друзей. Это становится уже привычкой. Что ж, — такая жизнь!.. Ладно, дела, так дела.

Мухтар проверил заперта ли дверь, хорошо ли завешаны окна.

— Правильно, мой мальчик, правильно, — воскликнул Абдулло. Он схватил Мухтара за руку, притянул к себе, похлопал по плечу. — Ты настоящий человек. В тебя можно верить… — И вдруг горячо зашептал на ухо: — Нужен какой-нибудь дурак, понимаешь, такой, которого не жалко… Чтобы на него свалить, чтобы он оказался кое в чем виновным… Есть у тебя такой на примете, а, Мухтар?.. А не то мне и тебе придется плохо!

Мухтару стало не по себе. Начиналось то, чего он боялся: не косвенное участие в делах Абдулло, а групповое преступление… Но и увильнуть, наверное, не удастся.

— Ох, трудно, — сказал он с неопределенной интонацией. — А что? В чем дело? Мне нечего бояться!..

— Э… — Абдулло презрительно скривил губы, — я вижу ты хочешь быть умнее старших и чистеньким выйти из игры. Мы знаем о тебе кое-что достаточно серьезное, душа моя…

…Вот почему в тот вечер Анвар и Зайнаб спокойно прошли всю улицу и спокойно вошли в дом при школе.

Глава 14.

К твоим ногам кладут, как верности залог,

Обет нарушенный, и клятву, и зарок.

Но даже пери не могла бы соблазнить

Того, кто сердце положил на твой порог.

Неужто муха безрассудно улетит,

Покинув сахара сверкающий кусок?

Муслихиддин Саади.

Выпроводив Мухтара, Сурайе заперла за ним дверь и, убедившись, что дети уснули, прошла в свою комнату. Горка тетрадей ждала ее. Надо проверить, поставить отметки. В те вечера, когда Анвар где-нибудь задерживался, Сурайе обычно радовалась возможности спокойно поработать. Мухаббат и Ганиджон спят. Тикают часы. В ожидании хозяина поет свою песенку чайник.

Одно дело сказать себе: «Будь спокойна, возьми себя в руки», а другое — действительно вычеркнуть из памяти такой разговор. Сурайе не могла сосредоточиться. Она листала тетради, отмечала в них ошибки, но всё это делала механически и вдруг поймала себя на том, что поставила четверку девочке, в письменной работе которой была очень серьезная ошибка.

С досадой отодвинув от себя тетради, она подумала: «Так нельзя, твои ученики тут не при чем. Мало ли какие беды могут свалиться на твою голову. Твое настроение не должно отражаться на работе, Сурайе! Вот так мы и портим характеры маленьких растущих людей»

Взглянула на обложку тетради — Мавджуда Насырова. Вспомнила хорошенькое капризное личико, своенравный ротик. Очень ей нравилась эта дочка заведующего магазином. Она считается любимицей Сурайе. Поставь она ей сейчас незаслуженную четверку — сколько было бы разговоров в классе! А больше всего — вреда самой девочке… Раздумывая таким образом, Сурайе понимала, что старается хоть как-нибудь отвлечься от того большого, что требовательно на нее давило. И еще этот запах! Назойливый, вызывающий чувство острой неприязни.

Что это? Господи, да ведь это же запах Мухтара, его духов. Опять Мухтар! Никуда от него не денешься… Забыть, забыть о нем, никогда не вспоминать. Мужу она ни за что не расскажет о его посещении. Не унизит себя до сцены, в которую неминуемо должен вылиться подобный разговор.

Но забыть не так-то просто. Запах преследует ее. Неужели он так устойчив? Сурайе отворила окошко, но и это не помогло. Тут она вспомнила, что, уходя с Мухаббат из детской, она оставила дверь открытой. Вышла в прихожую. Тут запах еще сильнее. Всё тот же назойливый аромат духов Мухтара… Но ведь это же и запах их гостьи! Мухтар и Зайнаб душатся, оказывается, одними и теми же духами.

Правда, правда, у них есть что-то общее. Говорят, что познакомились только здесь, но уж слишком был взволнован Мухтар… Сурайе почувствовала, что след, на который напала — верен. Только вот вопрос: нужно ли идти по нему? Для чего?

Так, постепенно, все более властно захватывали Сурайе мысли, предположения, опасения. А ревность? Как только всплыло из темноты это слово, как только спросила себя Сурайе: чувствует ли она ревность? — сразу возникла слабость во всем теле. «Только не это, только не это», — шептали ее губы. Поддаться ревности, значит, поддаться Мухтару. Он ведь для того и приходил, чтобы впустить в их дом этого страшного зверя, вызвать раздоры, ссоры, добиться публичного скандала, разбирательства в общественных организациях…

…А мужа всё нет… И этой маленькой чертовки тоже нет. Сурайе! Как тебе не стыдно? Что плохого она тебе сделала? Почему ты так обозвала свою гостью? Только за то, что она моложе тебя, и по-другому одевается и всегда немного кокетничает? Но, ты ведь замечала — Зайнаб кокетничает не только с мужчинами. И с тобой, и с детьми. Ты сперва удивлялась, а потом поняла: в этом выражается всего лишь стремление нравиться. Всем — мужчинам, женщинам, детям, знакомым и незнакомым, просто первым встречным.

Нет, быть не может, чтобы мой Анвар, такой спокойный и рассудительный, такой солидный мог влюбиться в такую вертушку!..

Мухтар клялся, что видел их вместе. Смешно! Он мог их видеть вместе и вчера, и позавчера. Они даже оставались здесь, дома, наедине друг с другом. Почему бы им не пройтись после собрания?.. Но ведь она, кажется, беспартийная. Значит, они не могли быть вместе на собрании. Значит, встретились потом… Случайно встретились или это было заранее назначенным свиданием?..

Подозрения измучали ее. Что только ни делала она, чтобы избавиться от этих тяжелых, скверных мыслей. Сделала еще одну попытку работать. Теперь было совсем плохо — буквы сливались, строчки куда-то плыли. Она пошла к детям. Ганиджон спал в своей кроватке, которую перенесли сюда из детской, Мухаббат — на матрасике, положенном поверх сундука. Ей приставили стул, придвинули стол, положили одеяло, и все-таки девочке было неудобно. Подушка съехала. Мать подошла, подняла голову дочери, поправила подушку. Волосы девочки, заплетенные мелкими косичками, рассыпались. Не то от них, не то от сонного ее дыхания исходил нежный аромат полевых цветов.

— Как цветочек! — подумала Сурайе, и глаза ее наполнились слезами. — Когда-то и я была вот такой, как Мухаббат-джон. Спокойно и беззаботно спала, мама подходила к моиму изголовью, бабушка сидела возле меня… Как я любила их! А потом я всю свою любовь и ласку подарила Анвару. Забыла ради него родителей, подруг… Вот наши дети — маленькие, беззащитные. Неужели им грозит беда? Неужели вся любовь и нежность отца — ложь?!

Мухаббат открыла глаза и сонно улыбнулась.

— Мамочка, это вы? — она взяла теплыми пальцами руку матери. — Я видела сон… Мне снилось, что в комнату вносят пианино. Я так радовалась, скакала. Но пианино было такое тяжелое! Оно стало давить на меня, притискивать в угол. Я закричала и вот, проснулась, увидела — вас.

Сурайе погладила головку девочки.

— Закрой глазки, закрой. Ты не кричала… Просто тебе здесь немножко неудобно и на новом месте непривычно. Спи, спи, маленькая.

И, уже засыпая, девочка спросила:

— А где папа?

— Он уже лег спать.

— Поцелуй его, мамочка, за меня.

Зачем она сказала неправду? Хотела успокоить дочку?

Да, случается, что ложь лучше правды, нужнее. Сурайе вернулась в комнату. Она поймала себя на том, что долго и пристально рассматривает себя в зеркало. Ну да, морщинки, усталость в глазах. Неужели из-за этого?