Паутина

2

…Дом наш, доставшийся матери в наследство, был расположен в квартале Дегрези и состоял из двух комнатушек, с надстроенной небольшой болохоной[18], под которой находился узкий темный проход в маленький дворик. Жили мы на скромные заработки отца-сапожника, его звали усто Остон. Я целые дни проводил с отцом, понемногу обучался его ремеслу.

Не было у нас в семье иных печалей, кроме одной, — отца зачислили в так называемые «вторничьи солдаты» — «сешамбеги». Это значило, что каждый вторник, в установленный час, отец, возложив все свои дела на меня, надевал сшитую из карбоса, красную с синим форменную одежду, брал хранившееся дома шомпольное ружье и отправлялся на военные учения. Отряды «сешамбеги» набирались главным образом из сапожников, ткачей, машкобов-водоносов и пекарей. Вторник у них был занят учениями обычно до полудня, потом они расходились по домам и снова принимались за свои дела.

После колесовских событий[19] и избиения джадидов мать встревожилась, как бы, не дай бог, не началась война и не забрали отца. Судьба была милостива к ней: она умерла за месяц до боев, оставив нас в безутешном горе. Расходы по ее похоронам заставили отца влезть в долги. Он обратился к Ахрорходже, и тот, прежде чем занять нам деньги, оформил на наш дом закладную.

Бои начались в субботу, в тринадцатый день месяца зулхиджа[20]. Я никогда не забуду тот день. Ранним утром, еще не взошла заря, отец растолкал меня.

— Вставай, ты же хотел посмотреть на учения солдат и на стрельбу из пушек, — сказал он.

— Еще рано, я посплю немножко, — ответил я и снова положил голову на подушку.

— Да ты послушай, послушай! — тормошил меня отец. — Слышишь, пушки стреляют?

Издалека действительно доносились громовые раскаты орудий. Я сел на постели и стал недоуменно прислушиваться.

— Отец, ведь до этого всегда стреляли позже?

— Сам удивляюсь, — ответил отец. — Может быть, теперь стало по-другому…

Мы так и не успели решить, в чем дело: постучали в калитку. Я побежал открывать и увидел нашего пойкора[21]; он пришел вместе с солдатом.

— Скажи отцу, чтобы скорей собирался, в Кагане война.

Я растерялся, побледнел, и, едва передвигая ногами, как во сне, вернулся в дом. Когда отец спросил меня, кто приходил, я с трудом ответил:

— Пойкор, солдат… В Кагане война…

Отец вышел за калитку, потом снова вернулся ко мне — он смеялся!

— Чего боишься, глупыш? Чего загрустил?

— Война!..

— Ну и что же, что война? Войны боятся только баи, муллы и чиновники, а нам-то что?

— Вы уйдете на войну, а я останусь один…

Отец, осмотревшись по сторонам, словно кто-то мог прятаться в комнате, зашептал мне на ухо:

— Не бойся, воевать я все равно не буду, перейду к большевикам. Если суждено, придет к нам счастье, вздохнем и мы свободно…

Я не узнавал отца. До сегодняшнего дня он ни одного слова об этом не говорил, а тут совсем преобразился. Я ничего не понимал и с тяжелым сердцем наблюдал за ним. Быстро переодевшись в форменную одежду, он обнял меня, крепко расцеловал и сказал:

— Ты здесь не оставайся, уйди лучше пока к Ахрорходже. У них в Мирдусти будет все-таки безопаснее… Иди, иди, за меня не волнуйся. Как только кончим с эмиром и большевики войдут в город, я приду за тобой.

Отец ушел. Я все еще не мог прийти в себя, когда где-то совсем рядом вдруг разорвался снаряд. Двор окутало пылью и дымом. Тогда я быстро схватил ключи от ворот и стремглав выбежал на улицу…

В квартале Мирдусти царили страх и растерянность. Семья Ахрорходжи, во главе с самим хозяином, забилась в подвал. Перед дядей стоял чайник с чаем. Увидев меня, все и удивились, и обрадовались.

— Что делается на улице? — спросил Ахрорходжа. — Правда, что «пушку Джахангира»[22] направили на Каган?

— Я не знаю, пришли за отцом и забрали его на войну. Он сказал, чтобы я побыл у вас.

— Хорошо сделал, что пришел, — сказала моя янга, жена Ахрорходжи, женщина добрая и отзывчивая. — Садись, выпей чаю!

Я не заставил себя уговаривать.

— Твой отец вспоминает твоего дядю только в черные дни, — буркнул Ахрорходжа.

Я промолчал, но янга возразила:

— Черные дни наступили для всех, не стоит укорять его.

— Ты что, хозяин моего языка?

— Правда вас злит…

— Замолчи, дура!

Женщина отставила пиалу и пересела в противоположный угол. Я тоже поднялся.

— Куда? — спросил Ахрорходжа.

— Никуда…

Я вышел в сад, где широко разрослись яблони, груши, вишневые, гранатовые, абрикосовые и персиковые деревья и виноградник. Фрукты уже созрели. По саду ходил соседский сын Шарифджан. У него была сестра Лютфи, старше его на год. Мы с ним познакомились, благодаря ей. А знакомство с самой Лютфи произошло при обстоятельствах случайных и памятных.

Как-то годом раньше, в месяц рамазан, когда все правоверные соблюдали пост, я шел с каким-то поручением матери к Ахрорходже и у самого хауза Мирдусти вдруг услышал крик. Я подбежал к хаузу, гляжу — в бассейне барахталась девочка, она то погружалась в воду, то всплывала на поверхность. Вокруг — ни души, а промедлишь секунду — девочка утонет. Я тут же, не раздеваясь, прыгнул в воду, подплыл к утопающей и помог ей выбраться на ступеньки хауза.

В это мгновенье показался какой-то водонос; он увидел девочку и с криком: «Лютфи, Лютфиджан, что с тобой?» — подбежал к нам и схватил ее на руки. Девочка потеряла сознание, она была похожа на мертвую. Машкоб закинул ей голову, изо рта полилась вода… Потом, когда девочка очнулась, он уложил ее на небольшой суфе у хауза и стал расспрашивать, как все это случилось. Я начал было рассказывать, но сама девочка приподнялась и объяснила, что когда она брала из хауза воду, у нее вдруг закружилась голова, онемели ноги и она упала… (Лишь через несколько лет я узнал, что в тот день Лютфиджан не держала во рту и крошки.) Водонос грустно усмехнулся.

— Верно говорят, что гончар пьет воду из черепка, — сказал он, вздохнув. — Других заливаю по горло, а занести домой бурдюк воды не хватает рук. (Он с утра таскал воду в дом имама квартала.)

Узнав о том, куда я направляюсь, водонос сказал, что они соседи с Ахрорходжой, и пригласил меня идти с ними. «Мать Лютфиджан будет молиться за вас», — добавил он.

Я согласился и, взвалив на плечо кувшин, с которым Лютфиджан пришла к хаузу, пошел следом за отцом и дочерью.

Мать ее испугалась, когда ей рассказали о случившемся Воздев руки к небу, она прочла благодарственную молитву и не знала, куда меня посадить и как угостить. Она выстирала мою одежду, хотела было повесить ее сушить, однако я сказал, что это сделает дядина жена, и, попрощавшись, ушел.

Но через несколько дней я снова пришел к дяде, и мы с Лютфи и Шарифджаном играли весь день. С тех пор мы стали такими друзьями, что, как говорится, водой не разлить.

Встретившись теперь с Шарифджаном, я спросил у него, как поживают Лютфи и ее мать.

— Лютфи хорошо, а мама наша заболела, ничего несколько дней не ела, только сегодня вдруг захотела винограду. Этот скряга Ахрорходжа не позволяет сорвать даже малюсенькую кисточку…

— Ладно, ладно, — остановил я его, — не беда! — и сам, приподнявшись на цыпочках, сорвал громадную гроздь шибиргонийского винограда.

Довольный Шарифджан скрылся за забором. Я съел кисть мелких, брызжущих соком виноградных ягод и уселся на суфу, подставив лицо ласковым лучам еще не жаркого солнца.

Удивительно все же устроен наш мир! В десяти чакримах[23] отсюда люди убивают друг друга, грохочут пушки, трещат пулеметы, гремят ружейные залпы, а здесь как ни в чем не бывало сияет солнце, безмятежно переливаются красками цветы, наливаются соком виноградные гроздья, а ветви яблонь гнутся под тяжестью плодов. …Вот по суфе ползут, запасаясь на зиму, муравьи. Над цветами порхают пестрые бабочки, — кажется, что, радуясь чему-то, они надели свои самые лучшие, самые яркие наряды. Гул сражения, грохот артиллерийской канонады и взрывы бомб, бросаемых с аэропланов, их не трогают. Что им за дело, что отец мой сейчас в самом пекле боя? Кто знает, удастся ли их отряду перейти благополучно к Большевику? Кому известно, кто окажется в этом бою сильнее, — эмир или Большевик? Скорей бы вернулся целым и невредимым отец, зажить бы нам спокойно в нашем доме!