Остров

Работает! Господи, работает! Странно, удивительно, но это…

Это чудо, подумал Лаголев. Настоящее. Мой маленький остров с чудом. Сорок на тридцать. И сдвигать холодильник дальше…

Взгляд Лаголева упал на капли крови, щедро оросившие кухонный линолеум, на кровавые тропки в коридор, витиеватые тропки обратно, на грязно-красные мазки на двери, столе, подоконнике. Ох, наследил.

Он побежал в ванную. В груди запрыгал страх. Натка скоро вернется и увидит! Нет, показывать ей кухню в таких подробностях было смерти подобно. А там еще в комнате! Ковер темный, на ковре, возможно, и не так заметно будет, но на полу, в серванте...

Лаголев вымыл руки, выскреб кровь из-под ногтей. Пока вода брызгала в подставленное ведро, он сгибал и разгибал раненый палец. Зажило. Без пластыря и перекиси. Тонкий шрамик не в счет. Чудо. Лаголев рассмеялся и прикрыл рот ладонью, словно кто-то мог услышать и счесть смех неуместным. Кому рассказать… А кому?

Натке.

Ведро наполнилось. Лаголев добавил в воду стирального порошка, размешал рукой. Проверил снова – не кровит. Он оттирал полы в кухне тряпкой, которую сын поленился выжать. Мутная вода разбегалась по линолеуму. Кровь здесь, кровь там. Лаголев с остервенением оттирал ее, пока не засохла. Там, где на холодильнике, подоконнике, стенах остались следы пальца, работал губкой, взятой из раковины.

Быстрей, быстрей! – торопил он сам себя. Вздергивался, захолодев, на призрачный звук звонка – Натка! Игорь! Но через мгновение понимал, что никакого звонка не было. И отпускало. Быстрей! Постукивали стулья, звенела посуда, когда он натыкался на стол бедром, плечом, задом. Штаны намокли на коленях.

На месте, где стоял «ЗиЛ», кровь мешалась с застарелым пятном – видимо, когда-то там натекло воды. Его пришлось скрести, со всех сил налегая руками. Самое удивительное, он чувствовал границы участка. Рукам становилось тепло, сердцебиение успокаивалось, в голове прояснялось, мысли приходили в порядок. Беспокойство, волнение растворялись. Лаголев даже провел новую серию испытаний. Зашел на этот островок, постоял с минуту, чувствуя, как расплывается по лицу улыбка, которая – черт! – непривычно растягивала мышцы лица. Вышел.

Минуту семнадцать потом эффект, оказывается, сохранялся. В руках все спорилось, ум был на удивление ясен, и виделось все как-то по-другому, те же испортившиеся отношения с Наткой, нехватка денег, происходящая вокруг со страной и с людьми жуть. Все виделось настолько временным, что у Лаголева в предвкушении скорых и неизбежных перемен радостно замирало сердце и ком подкатывал к горлу. Хоть каждые две минуты вставай, прижимаясь к холодильнику лопатками.

– Мы выдержим, – шептал он себе под нос, оттирая дверцу серванта. – Куда мы денемся? – улыбался он. – У меня теперь – остров.

На сокрытие следов недавнего пореза ему понадобилось полчаса. На самом деле, конечно, побольше, потому что он постоянно бегал подзаряжаться. Лаголев стер кровь с пола, с бельевого шкафа, с косяка, с тумбы, со стеклянного фрагмента двери в комнату, с полки в коридоре, с обоев, с двери в ванную, с плинтусов. Набегал, натряс пальцем. Кошмар! Но кровило все же знатно, стоило признать. Даже не верилось.

Не удалось что-нибудь сделать с пятнами на ковре, они выделялись, но тут необходимо было специализированное средство. Полотенце, наволочку и майку он замочил в тазике, не надеясь, впрочем, на большой успех. Оставался также заметный мазок на матерчатой обивке боковины кресла. Лаголев постарался его вывести, но добился лишь того, что на том месте расплылась безобразная клякса, с самого входа бросаясь в глаза.

Спрятать ее было некуда.

В другое время Лаголев уже дрожал бы внутри осиновым листом, представляя вспышку Наткиного гнева, и все у него сжималось бы – в груди, в животе, в паху, а под черепом звенело бы от крика, который еще только ожидался в будущем.

Но сейчас…

Лаголев постоял на острове и решил, что можно купить новое кресло (дорогой вариант), найти аккуратный пятновыводитель (вариант подешевле), задрапировать боковину отрезом ткани или купить чехол. И Натка… Он вдруг понял, почему она кричит, злится, низводит его до состояния ничтожества.

Ей просто страшно.

Ей кажется, она в одиночку тянет семью. В одиночку противостоит действительности, безденежью, ценам, злобе, правительству, граффити на стенах, запаху мочи в лифте, роскоши за витринами, очередям, болячкам, выматывающей работе, жирной весенней грязи, возрасту и надеждам, многочисленным нуворишам на дорогих автомобилях, которые повылазили откуда-то, как чирья, как плесень, как лишай на больной собаке. Натке страшно, потому что день за днем она говорит себе: я не могу, я не могу больше. И страшно потерять семью. Страшно не накормить ребенка. Страшно считать мелочь в кошельке. Страшно жить и выживать в постоянном ожидании краха.

Лаголев хватанул воздух ртом.

Он словно увидел себя Наткиными глазами. Растерявшегося, обиженного на треснувший мир человека, забившегося в раковину собственных переживаний, неловкого, устранившегося от всего, что так или иначе резало нежную, невротическую душу. Ему самому стало тошно от этого существа. Стыд был похож на тонкое шило, украдкой засаженное в сердце.

Больно!

Господи! – подумал Лаголев, с присвистом выдыхая сквозь зубы. Убить меня мало. Он стукнул сжавшимися кулаками в стенку холодильника. Нет, хватит уже. Хватит. Пора, Саня, брать себя в руки.

От этой мысли ему вдруг стало странно легко. Словно он приподнялся над полом, отринув земное притяжение. Лаголев посмотрел на ноги – стоят ноги, не оторвались. Но ощущение никуда не делось.

Лаголев захохотал.

Все изменится! Все изменится с этого вот момента. Все уже изменилось. Уже.

Как ни удивительно (впрочем, ничего удивительного), он успел к приходу Натки с сыном протереть пол на кухне и в коридоре еще раз, прибрать сотворенный им бардак в комнате и расставить мебель в кухне: стол – к окну, три стула – вокруг. Места, конечно, с одной стороны стало больше, а с другой стороны проходы к плите и к стулу справа от окна сделались уже. Холодильник частично тоже мешал, но Лаголев побоялся сдвигать его дальше. Не нарушить бы ничего, вот о чем он подумал. Вдруг у него с островом связь? Сорок лет долгожителю не по этой ли причине?

Остров Лаголев наметил, нацарапал гвоздиком по линолеуму. Вроде видно. Встал, подзарядился, будто кто проводки с ясным сознанием и ободрином присоединил. Хорошо! Задвинул стул, протиснулся мимо «ЗиЛа», чувствуя, как стол острым краем царапает втянутый живот. Не так чтобы здорово. В спешке если не кишки наружу, то царапина или синяк. Со вздохом Лаголев принял решение и откантовал холодильник еще сантиметров на десять ближе к Наткиной метке.

Где-то в самом конце процесса его и настиг звонок в дверь.

Натка!

Странно, но впервые за долгое время он подумал о жене без испуга, без напряжения, без тоскливого ожидания выволочки и неудовольствия тем, что он, Лаголев, каким-то образом еще не растворился, не убыл и занимает вместе с ней одну жилплощадь. В нем как-то светло вспыхнуло: это моя Натка. И все.

Дальше было легко.

Лаголев побежал открывать дверь.

Игорь с порога сунул ему белую коробку с кроссовками.

– Смотри!

Сын сиял как начищенная копейка. Купили то, что ему хотелось. Сбылась хрустальная мечта. Радость так и рвалась из него наружу. Лаголев, пожалуй, давно уже утратил возможность так радоваться. Где-то на периферии всегда крутилась мысль о цене.

– Ты смотри, смотри!

Игорь сам снял крышку. Натка разувалась за его спиной, насупленная, мрачная. В ногах ее стоял целлофановый пакет с продуктами.

Кроссовки, на взгляд Лаголева, не представляли из себя ничего особенного. Ребристая, крепкая подошва, яркие вставки, высокий язычок, дырочки, будто поры, в стельке, не шнуровка, а модная липучка.

– Ты потрогай, – попросил сын.

Лаголев потрогал.

– Ну как?

– Круто, – сказал Лаголев, чтобы потрафить сыну.