Конунг

Конунг Историческая повесть

Ранним утром к городку князя новгородского Ярослава Владимировича подлетел гонец. Забарабанил древком копья в ворота, гаркнул: «Княжье дело!» и, едва отроки на стороже приотворили ворота, стрелой влетел во двор.

Скинув поводья взмыленного коня в руки дворового раба, взбежал на крыльцо и был остановлен сомкнувшимися плечистыми отроками.

— Кто таков? — рявкнули они единым голосом.

— Князя полоцкого Брячислава молодший дружинник! Буди князя! Весть у меня к нему! Злая весть! Давай живо! Я всю ночь гнал! Двух коней запалил!

— Щас воеводу разбужу, — один из отроков канул в полутьме терема.

— Что за весть? — поинтересовался оставшийся.

— Не твоего ума дело! — отрезал полочанин. — Вели испить принести — в глотке сухо.

— Это можно, — отрок не обиделся на отповедь. — Посиди тут, я распоряжусь.

Вернулся он вскоре, а чуть позже — девка с чарой холодного квасу. Не успел гонец допить, как, обтирая мокрым рушником лицо, на крыльце появился княжий воевода Улеб.

— Что за весть у тебя, вой? — бросил он с порога.

— Борислав идет! — кратко ответил гонец.

— Как Борислав? — изумился воевода. — Говорили ж, что он помер?

— Борислав жив, — ответил гонец. — Его видели люди моего князя. Он жив, и еще с ним — огромное войско: множество конных и пеших.

— Печенеги? — быстро спросил воевода.

— Они. И другие тоже. Торки, куманы… Много разных. Где пройдут — смерть и разор. Нас минули краем. К вам идут.

— Беда, — воевода сунул рушник девке. — Давай за мной, вой.

Князь уже был на ногах. Услыхал шум во дворе и проснулся.

Пока гонец говорил, князь молчал, только брови хмурил да голову бритую чесал.

Дослушав, кликнул отрока, велел гонца накормить, наградить и дать ему безвозмездно двух коней из княжьего табуна.

Тем временем из светелки спустилась княгиня Ингигерд.

— Борислав жив, — сообщил ей князь.

— Эймунд говорил тебе, — напомнила княгиня. — И родич мой, Рёгнвальд, говорил то же. Не будь в том уверен, пока не видел могилы брата.

— Но в Киеве его не видели! — возразил Ярослав.

— А зачем ему в Киев? — Тонкие губы княгини искривила усмешка. — Киевляне его не любят. За дружбу с печенегами. А дружину его ты сильно проредил. В степь он ушел. Там и отсиделся.

— Точно! — поддержал княгиню воевода. — Там и рать новую собрал. Огромная рать, княже! Не устоим!

— Язык придержи! — сердито бросила воеводе княгиня.

Ингигерд была дочерью свейского конунга Олава, и нрав у нее был, будто она сама — конунг. Кое-кто говорил, что Ингигерд похрабрее да и поумней своего мужа. Хотя это, конечно, была неправда.

— В прошлый раз хуже было, а выстояли. Ты дело говори!

— Да я уж сказал все, — проворчал воевода. — Огромное войско. Тысяч десять, не менее. Идут сюда. Через три, самое большее четыре седмицы выйдут к Волхову.

Ярослав помрачнел. Времени оставалось немного.

— В осаде не отсидеться, — произнес Ярослав, раздумывая. — Припасов в городе мало. Кабы месяца через два…

— Вели послать стрелы по землям нашим, — вновь вмешалась Ингигерд. — Пусть люди ополчаются и идут сюда.

— Не успеют, — буркнул Ярослав. — Можем надеяться только на наших, новгородских. Да еще дружина моя, да твои свеи, да Эймунд со своими. Мало. Тысячи две воев наберем, да людей тысяч пять. Мало.

— Восемь сотен Эймунда и Рагнара трех тысяч стоят, — заметила Ингигерд. — Пусть поратуют. Зря мы их, что ли, кормим да серебром осыпаем?

— Они поратуют, — согласился Ярослав. — Да только у Бориса тоже мужи не от сохи. В чистом поле нурманы против степной конницы не встанут. А встанут, так только впустую лягут.

— За Эймундом пошли, — посоветовала княгиня. — Может, он что посоветует. Только жалованье ему сначала сполна заплати. Не то заберет своих, да и уйдет к брату твоему.

Ярослав поморщился. С деньгами расставаться он не любил.

— Добро, — согласился Ярослав. — А ты, — он хмуро взглянул на воеводу, — пошли к дядьке моему Коснятину. Скажи: видеть его хочу. О Бориславе говорить не надо. И тех, кто гонца слыхал, предупреди, чтоб языки придержали.

— А коли спросит: почто зовешь?

— Зову, и все тут. Мало ли о чем князь новгородский с посадником новгородским поговорить хочет. Не боись. Придет Добрынич, я его знаю. Но это — вторым делом. А первым — Эймунда ко мне. Этому скажешь: князь желает недоимку вернуть. Пардусом примчится, я нурманов знаю.

Княжий гридень Олейко с неприязнью оглядел длинный каменный дом, особняком вставший на берегу Волхова. Дом сей по договору выстроил князь Ярослав для нурманского конунга и его дружины. Хороший дом. Большой, просторный, убранный изнутри с немалой пышностью. Не пожадничал тогда скуповатый новгородский князь. Очень опасался, как бы конунг со своими к братьям его не ушел.

Княжья гридь нурманов не любила. Да и кто их любит, нурманов-то? Еще — завидовала. По ряду с князем получали нурманы еды от пуза и пива — хоть залейся. Да еще серебра втрое против княжьей гриди. Жирно ели, сладко пили и на всех прочих глядели как на шавок подзаборных. А попробуй их не корми! Это ж волки. Пока брюхо полное — спят. Как опустеет — режут всех, кто под клинок подвернется.

Поперек входа спал нурман. Босой, распоясанный, грязный. Однако едва Олейко оказался в пяти шагах, нурман проснулся и вмиг оказался на ногах. Бодрый, будто и не спал. Встал, подбоченился, глянул на немаленького Олейку с высоты саженного роста:

— Что надо, людин?

Это было оскорбление. Олейко, опоясанный гридень, величался не людином (как какой-нибудь купчик мелкий или огнищанин). Олейко — муж.

Нурман осклабился. Зубов у него явно не хватало, изо рта воняло гнилью и прокисшей брагой.

— Уйди с дороги, — буркнул Олейко. — Меня князь за конунгом вашим прислал.

— Вот так тебе Эймунд-конунг вскочил и побежал! — Нурман сплюнул. — Говори, что надо. Я передам, — пошарил в спутанной соломенной бороде, поймал вошь, раздавил ногтем, зевнул. — Может быть.

— Жалованье, — вспомнил Олейко слова князя. — Серебро. У князя. Будет он брать?

— Вот так бы сразу и говорил! — Нурман осклабился во всю пасть, хлопнул Олейку по плечу так, что тот аж присел. — Серебро — это мигом. Эймунд!!! — заорал он так, что Олейко снова присел. — Конунг Ярислейв наши марки отдает!

Эймунд возник за спиной щербатого викинга, словно только того и ждал. В полном облачении, даже кольчуга на груди солнышком сияет.

— Что орешь, Торд, как морж брачующийся?