Страница 49 из 62
Мы попросили разрешения зайти в один из домов. Окон здесь нет, только дверной проем, завешенный циновкой. Внутри — полумрак. Глинобитный, чисто выметенный пол. На полу — циновка, какое-то тряпье. В углу — небольшой сундучок. У порога — горка немытой посуды. Все. Да, еще у входа — неизбежный чарпаи, что-то среднее между кроватью и гамаком: каркас на ножках, затянутый плотной плетеной сеткой; на нем сидят, лежат, спят в любое время дня и ночи в любом уголке Индии, городском или сельском.
Дошли мы и до центра деревни — небольшого утоптанного пространства, окруженного несколькими лавчонками, и, уступая Джудхаджиту, направились в дом его отца, хочется сказать, в господский дом. Он стоит как бы на околице, вдалеке от крестьянских домов, каменный, двухэтажный, с портиком и колоннами, построенный явно в начале века. Дом, безусловно, знавал лучшие времена, а сейчас изрядно обветшал, степы потрескались и почернели, осыпалась штукатурка под напором непогоды и времени. Внутри из множества залов, комнат и комнатушек обитаемых было лишь две-три. Вообще, дом очень напоминал ветшающие помещичьи усадьбы пореформенной России, описанные Щедриным и Буниным.
Нас провели в довольно большой круглый зал, где представили седовласому джентльмену с пледом на плечах — г-ну Сенгупте-старшему. На стенах висели старые фотографии, рисунки, а также картины — работы самого хозяина. Он — профессиональный художник довоенного еще поколения, окончил художественный колледж при англичанах, а сын пошел по его стопам. Картины у него неплохие, в духе старого, начала века, европейского реализма — портреты, пейзажи, жанровые сценки, вполне профессиональные, но скучноватые. Впрочем, в последних по времени, совсем недавних работах он слегка дрогнул и начинает «разлагать форму>. Но самое лучшее, что у него есть, это настенные (не повешенные на стену, а часть ее, горельеф), ярко раскрашенные, в народном духе фигуры Рамы и Ситы, девушки с кувшином, колесницы Сурьи и т. д.
Уже стемнело, и после традиционного чая мы собирались откланяться, как вдруг хлынул дождь, настоящий бенгальский ливень — сплошной гудящей стеной воды, с громом, с синими молниями. Джудхаджит предложил переждать — когда соберутся все в школе, нам дадут знать. А старик, улыбнувшись, прочел нам на бенгали стихи Тагора. Джудхаджит с грехом пополам пересказал их на английском. К своему удивлению, вернувшись домой, я сравнительно легко обнаружил их в томике Тагора, в хорошем переводе. А. Эфрон; по-видимому, эти стихи очень популярны:
Дождь идет стеной сплошною…
Горе бедному скитальцу, горе страннику с сумою!
Завывает, стонет ветер…
Кто в такую непогоду на призыв его ответил,
С ночью встретился слепою?
И мы остались. Снова пили чай, старик рассказывал удивительные вещи о 20 —30-х годах, о деяниях Ганди, о поездке в Англию, о бенгальской деревне — тогда и теперь. А ливень все так же ровно и мощно шумел за окнами. Потом внизу послышались голоса — пришел секретарь барасатского ИСКО: люди собрались, ждут. И мы поехали сквозь стену дождя, во тьму.
В Мирхати уже давно проведено электричество, но его отключили по всей округе, и тьма стояла первобытная. Мы подъехали к какой-то темной хате, и, спотыкаясь и скользя по лужам, поднялись на террасу. В темноте ощущалось присутствие многих людей (потом я узнал — около двухсот). Если бы не дождь, то все проходило бы на открытом воздухе, но он лишь усиливался, шлепал по ветвям пальм. На террасе в полной тьме начался импровизированный концерт — пели песни Тагора, а я с группой добровольных помощников налаживал в пустом классе аппаратуру — проводку вывели через окно и подсоединили прямо к проводам, как уже не раз делалось во время моих скитаний по местам, далеким от городских удобств. Наконец дали свет, и вся братия плотно утрамбовалась в классе, кто не попал — смотрели с террасы, благо, дверей не было.
Мне хотелось просто показать этим ребятишкам из бенгальской деревни свою страну, но так, чтобы было понятно и интересно. И я привез с собой немного экзотики — виды Москвы и Ленинграда, Суздаль, Армению, а больше напирал на совсем понятное: наши звери, птицы, цветы, лес, русская зима, а еще — народные игрушки, черти из Каунасского музея чертей… Через час погас свет, и мы перешли на вопросы-ответы. Удивительно много было вопросов — и наивных, и серьезных: сколько стоит учеба в СССР, что едят советские дети, верят ли они в бога, как поступают в вуз, как учатся мальчики и девочки — вместе или раздельно, имеют ли карманные деньги и, конечно же, как поехать учиться в Советский Союз? Я вспомнил беседу в калькуттской школе имени Ленина, грязный сарай, угрюмое, безразличное молчание детей — маленьких париев, отбросов огромного города, знающих, что они никогда не выйдут из своих трущоб. А здесь дети были другие — более живые, естественные, жизнерадостные, любознательные. Конечно, живется им, наверное, нелегко, но все-таки родная деревня — мать, а не мачеха. И жизнь в деревне сегодня уже не та, что даже десять-двадцать лет назад, об этом говорили и электричество, и школа для крестьянских детей.
А потом нас пригласил к себе директор школы Рамен Бхаттачария, и я был совершенно им очарован — это был тот самый сельский интеллигент, на которых держатся культура и духовное здоровье любой страны, родной брат русских земских учителей, воспетых Чеховым, Горьким, Скитальцем, тех, кого Горький называл «ломовыми лошадями прогресса». Это — высокий, худой человек в национальной бенгальской одежде, с залысиной, открывающей огромный лоб, в жестяных очках, не скрывавших добрейший и мудрый взгляд. Ребятня, кишевшая вокруг, чувствуется, его обожает, но и хлопот ему доставляет немало. Видно было, что в этой ребятне — вся его жизнь. Жаль, что так немного удалось с ним поговорить — он рассказывал о переменах в деревне, о детях. Свет опять погас, на этот раз бесповоротно, и уже во тьме мы вручили директору наш скромный подарок — две увесистые пачки книг на английском и бенгали (художественную литературу и познавательные книги по всемирной истории, археологии, физике, химии, ботанике и т. д.). А нам, как мы ни отнекивались, погрузили в машину бесхитростные дары бенгальской деревни — корзину с личо, странным фруктом, внешне похожим на клубнику, но в твердой скорлупе, под которой кроется желеобразная масса с нежным запахом, кокосовые орехи и еще — какие-то рогульки типа наших чилимов (водяных орехов), состоящих на 90 процентов: из воды. А Маше поднесли глиняный горшок с местной сладостью — творожными трубочками в густом, темно-красном, душистом сиропе. И хотя впереди была долгая дорога, ехать было хорошо. Да и дождь наконец прошел.
24 мая. Очередной поход в Индийский музей, самый большой, самый старый и знаменитый в Индии.
Он находится на Чоуринги неподалеку от перекрестка с Парк-стрит: большое здание в характерном для Калькутты эклектическом стиле, который здесь почему-то называют псевдоренессансным: арки над трехпролетным входом, колонны на срединном этаже (их всего три), огромные окна, наглухо закрытые зелеными жалюзи. Строил его в 70-х годах прошлого века У. Гранвилль (он же строил здания Главпочтамта и Верховного суда). Великолепен музей и внутри — колонны, внутренние дворики, просторные залы, хорошо приспособленные для экспозиций, продуманное освещение.
Вход в музей предельно облегчен для населения — билеты наидешевейшие, по 25 пайс (четверть рупии), для школьников и студентов — вход бесплатный, по субботам — бесплатный для всех, что дает возможность приходить сюда и беднякам. Я много раз видел в залах группы людей в крестьянской одежде, робко жавшихся по стенам. Но к ним быстро подходили экскурсоводы, молодые приветливые ребята и девушки, умеющие очень просто рассказать о сокровищах, хранящихся в музее.
Перечислить даже самое интересное просто невозможно, да и не нужно. Всего здесь так много, что быстро теряешь ориентацию и уже без особых эмоций просто плывешь по течению сквозь анфилады залов Мимо экспонатов, каждый из которых в отдельности может составить славу любому музею. Больше всего это ощущение можно представить, вспомнив первое посещение ленинградского Эрмитажа.