Страница 18 из 151
— Добавьте, — пробурчал бывший штаб-ротмистр, — и вместе с нами послал этого, э, большевиствующего прапорщика Ромашку.
— Да, я помню его сестричку, — поджав губы, протянула спутница Ракитянского. — Самая замкнутая, самая нелюдимая бука была в институте. Не то что ваша Натали…
— Ах, — тяжело вздохнул бывший гусар, — подумать только — блестящие штаб-офицеры девятого Киевского гусарского полка, э, Парусов и Ракита-Ракитянский…
— По-вашему, было лучше, — сощурила ярко-голубые глаза женщина, — когда Аркаше пришлось продавать газеты у киевской оперы? Или же вы, офицер императорской конницы, проводили дни и ночи в кафе Семадени? Пробивались милостью кельнерш и спекулянтской мелюзги!
— Забудем, Грета Ивановна. Здесь не киевская опера и не кафе Семадени. Нынче вы, э, жена начальника штаба дивизии, боевой непобедимой Украинской, — не малороссийской, имейте в виду, — дивизии, ездите в тачанке командира отдельного кавалерийского эскадрона то-ва-ри-ща Ракиты-Ракитянского. «Откиньте всякий страх и можете держать себя свободно…»
— Это совсем не смешно, милый Глеб Андреевич, хотя и не так печально, — с горечью отчеканила Парусова. — Поймите, мы вместе. Мы биты потому, что не знали истории, не изучали ее. А сейчас…
— Вы знаете, Грета Ивановна, я не политик, но боюсь, что теперь, э, нас побьют за то, что мы ее будем изучать…
— Ах, милый, славный Глебушка, — продолжала лепетать по-французски Грета Ивановна, — было время, когда мы сходили с ума — не знали, чем заполнить досуг. А потом пришла злая пора — не находили, чем заполнить желудки. В этом нынешнем аду я только и живу, вздыхая о той нашей яркой, солнечной жизни. Вспоминаю наши балы, наши охоты, пикники, скачки, наши русские тройки. Разве они это понимают? Разве такое можно забыть? А это что за жизнь? Даже сейчас, когда Аркадий занимает у них такой крупный пост, никто не может сказать, «что день грядущий нам готовит»…
— «Его мой взор напрасно ловит», — продолжал, саркастически улыбаясь, бывший гусар.
— Да, это довольно неприглядная штука… Сначала большевики запретили нам сражаться за Россию, а сейчас они заставляют всю Россию драться за большевиков.
— Хорошо сказано! — восхищался своей спутницей командир эскадрона.
— Это Лили Истомина, это она сказала, знаете, какая она прелесть! Вместе ехали из Москвы в Ливны, в штаб армии. Она часто навещает супруга. Поживет день-два и обратно в Москву. Ведь им квартиру оставили.
— Квартиру? Вы говорите о квартире князей Алициных — Лилиных родителей?
— Нет, в той поселились рабочие, какие-то комиссары. Я говорю о квартире Истомина. Да, хорошо сказано — заставляют всю Россию драться pour les bolchéviks!
— Слушайте, вы, товаришка пур ле большевик, — обернулся ездовой, придержав лошадей, — вы к нам в командиры от каких-нибудь наций, што ли? Не думайте, я кое-што парле хрансе разбираю. Немного из этого подхватил, когда возил в Питере царева брата Михаил Сандрыча. Я из старых кучеров!
— Как так в командиры? — удивилась Парусова.
— Есть у нас в штабе одна женщина, душа человек, команду приняла. Так, ежели хочете знать, на мне портянки из ее рушника.
— А я к мужу, к начальнику штаба дивизии.
— К мужу, толкуете?
— Да, к мужу.
— Не пройдет! — отрезал ездовой.
— Как так, товарищ Кашкин? — изумился Ракитянский.
— Так, говорю, горевала Домаха, што нет монаха. Тех приказов еще нет, штоб командировых баб пущать на фронт, Наш начдив говорит: баба на войне — што шарманка на бороне. А наш начдив хоть из боцманов, говорят, а всем героям герой. С «Авророй» брал Зимний дворец.
Ездовой свистнул. Кони рванулись вперед.
Огромное багровое солнце, спускаясь к горизонту, озаряло тревожным светом далекие поля.
— Не забудьте, Глеб Андреевич, с Колесовым поговорите сегодня же… Не смотрите, что он с партийным билетом. Это наш человек…
Впервые сюда, на фронт, после не столь уж длительной разлуки, приехала к наштадиву его жена. Занятый важными делами, Парусов не думал о ней. Да и вообще он не пылал к своей супруге нежными чувствами.
Еще до революции между Гретой Ивановной и галантным гусаром бригадным адъютантом Парусовым завязался флирт, обычный между молодыми женами стариков генералов и их услужливыми адъютантами. Эта ни к чему не обязывающая связь не только льстила Аркадию Николаевичу, но и поднимала его в глазах у завистливых офицеров-сослуживцев и всего высшего общества. Осенью 1917 года кавалеристы 9-го гусарского полка посекли шашками бригадного генерала-тирана фон Штольца. Грета Ивановна овдовела, и Парусов, по-рыцарски предложив ей руку и сердце, стал ее мужем и отчимом юноши — генеральского сына.
Далеко к югу, похожий на гигантскую фасоль, серебрился в голубой выси привязной аэростат. Изо дня в день с рассвета до вечера, напоминая кочевому населению Казачка о фронте, окопах, борьбе, одиноко болтался он в ясном воздушном пространстве.
Наступил час вечерней уборки. Люди штабного эскадрона, стоя у коновязей, обрабатывали железными скребницами своих лошадей. Фрол Кашкин давно уже распряг выездных рысаков. Собрав возле себя красноармейцев, рассказал им во всех подробностях о беседе с наштадившей. Бойцы, разинув рты, слушали командирского кучера с неослабным вниманием. Подошел со скребницей и жесткой щеткой в руках и Дындик. Ему, как политкому, полагался ординарец, но, желая постичь все тонкости незнакомой ему кавалерийской службы, моряк сам ухаживал за своим ценным конем.
Кавалеристы, увидев в новом комиссаре своего человека, уже не косились на него, как это было вначале. Никто уже не фыркал, когда он, посещая дворы, пробирал тех нерадивых всадников, которые думали больше о себе, чем о своем боевом друге.
С утра до вечера Дындик проводил со свободными от нарядов людьми политические занятия. Как мог, читал им брошюрки, газету «Беднота». Ее очень любили бойцы.
— Вы уж не обижайтесь, товарищи, — говорил он кавалеристам. — Читаю я не шибко хлестко. Прошел я то, что и вы, — церковноприходский университет. Наш коленцевский батюшка, отец Амвросий, действовал больше линейкой. Правда, кое-что подхватил я из политики на партийных курсах в Киеве. А вот разобьем кадета, обязательно поступлю в рабочий университет. Об этом мечтаю и днем и ночью. Вот тогда услышите от меня хрестоматику…
Моряк чувствовал, что больше всего он сживался с людьми эскадрона, когда в свободное от занятий время затевал с ними беседы по душам. Он и сам со вниманием слушал истории из богатой трудовой и походной жизни красноармейцев. Захватив кавалеристов каким-нибудь занятным рассказом, Дындик глядел на их напряженные, суровые и вместе с тем добрые лица, и тогда красноармейцы казались ему детьми, увлеченными занимательной сказкой.
И сейчас, дав Кашкину закончить рассказ, бывший моряк решил позабавить бойцов интересной историей.
— У меня через ту бабу вышел крупный конфуз, — начал он.
— А вы с ней разве знакомые? — спросил Чмель.
— Не то что мы с ней знакомы, а я ее знаю хорошо. Запомнил по одному приключению.
— Давайте, товарищ политком, выкладайте, — зашумели голоса.
— Ну, что говорить, касатики. Случилось это в семнадцатом году. Было в Киеве такое веселенькое местечко — «Буфф». Туда нашему брату хода не было. А потом, как случилась революция, решил и я посмотреть, что оно за штука — этот «Буфф». Пошел я с дружком, тоже с флотским. Купили билеты. Сели за столик. Заказали подходящий провиант, винца… Все по форме…
— Кто бы подумал! Значит, и вы того?.. — перебил рассказчика Слива.
— Чего того? — уставился на него моряк.
— Того самого! — Слива, поглядывая вокруг, многозначительно щелкнул себя по горлу.
— Что же вы, ребяты, считаете, ежели я вам запрещаю пить, то, думаете, я сам не пил? Раз я вам не велю бабничать, то я сам не гулял? И гулял я вовсю, и пил не то что водку или там самогон, а вместе с мастеровщиной Циммермана хлестал самую настоящую политуру. Сыпанешь во фляжку чуток соли, взболтаешь, пропустишь сквозь вату — и готово, пей на здоровьечко! Но сейчас — это другой вопрос. Видали, что на плакатах пишут: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Значит, при нынешнем текущем моменте, когда мы раздуваем пожар мировой революции, были бы мы с вами последние прохвосты, если б стали заниматься самогонкой, бабами или же другим каким баловством…