Страница 10 из 151
— Шо ж, по-твоему, браток, — спросил, подсев к новичкам, Твердохлеб, — шахтеры передумали стоять за советскую власть?
— Я того не говорю, — насупился Чмель. — Они бьются до последнего. Только тот казак, есть у них такой генерал по фамилии Шкура, все больше лезет на фланги и бьет с тыла. Кто тут устоит, коли своей кавалерии нетути.
— Ежели и есть какой-нибудь дивизиончик, — поддержал товарища Фрол Кашкин, — так то не настоящая, деревянная кавалерия.
— А вы, товарищи, про украинское Червонное казачество слыхали? — спросила дезертиров Коваль.
— Что-то нам про них на фронте объясняли, — ответил Кашкин. — Только самим видать не пришлось.
— Не видали, а теперь увидите. Крепко досталось от червонных казаков Петлюре. Сейчас они едут из-под Шепетовки сюда. Покажут они Деникину то, что показали гайдамакам.
— Вот тогда пойдет иной разговор, — оглаживая бороду, сказал Чмель. — Поймите, скушно нашей пешке без настоящей кавалерии.
— То правда, что говорит наш морячок? — спросил Кашкин, показывая на Дындика. — Будто скрозь во всем вашем эшелоне самые партейные?
— А ну, ребята! — обратилась к коммунарам Коваль, доставая из кармана гимнастерки партбилет.
Вмиг к новичкам со всех нар потянулись руки с зажатыми в них красными книжечками. Чмель, выпучив глаза, покачал головой.
— Вот это да! У нас-на весь полк было их десяток-два — не боле. И то после каждого боя все меньше да меньше. Потому што, где самая неустойка, они первые лезут.
— А як же? — потряс своим билетом Твердохлеб. — Нам, коммунистам, сам Ленин казав — або победа, або смерть!
— Вот как! — продолжал изумляться Чмель и обвел взглядом пассажиров теплушки. — Ясно, ежели все ваше население попадет на передовую, то кому выпадет смерть, а кому и победа. На то и планида!
Выслушав глубокомысленное замечание Чмеля, коммунары дружно засмеялись.
— Это ты, браток, не туда уже загнул, — смеясь, ответил бородачу Булат.
— Как так не туды? — переспросил поднятый на смех Чмель. — Я не такой темный, как вы обо мне понимаете. Сознательность сознательностью, а про планиду тоже забывать не след. Все сосредоточивается, как оно намечено судьбой, — продолжал глубокомысленно Чмель. — Вот послушайте. Пригнали нам некрутов. Случилось это на действительной. Был среди них один хлипенький, вроде вот вашего товарища, — указал он на Иткинса. — Известно, любит казенная порция помучить новеньких. Взяли «старички» того некрута, завязали глаза, растянули на деревянной кобыле. Один спросил: «Будем его резать?», а другой тут же тихонько провел по горлу селедкой. Что же вы думаете, ребяты? Начали стаскивать того некрута с кобылы, а у него, горемычного, с перепугу, значит душа и выпорхнула.
Кашкин, развязав свой тощий вещевой мешок, достал с его дна запыленную фронтовую краюху. Разделил ее на две равные части. Извлек из кармана штанов крохотный мешочек, бережно захватил из него щепотку соли, посыпал ею черствый хлеб. Взял обе порции в руки и спрятал их за спину. Торжественным голосом спросил:
— Какая твоя, Селиверст?
— Пусть будет правая! — не менее торжественно ответил Чмель и принял свой кусок из правой руки земляка. Посмотрев сосредоточенным взглядом на хлеб, произнес серьезно, поглядывая на товарища: — Со страхом божиим и верою приступите.
Коммунары из уважения отвернулись. Дындик, порывшись в изголовье своего места, извлек оттуда кусок розового сала, протянул его новичкам.
— Кушайте со страхом божиим, — улыбнулся моряк.
Следуя его примеру, Иткинс достал из своего ранца несколько яиц. Булат добавил к этому яблок. Фронтовики не отказались от угощения. Молчаливым взглядом благодарили молодежь. Чмель, посматривая с умилением на сало, извлек из кармана кривой садовничий нож.
Насытившись, куряне встали. Бережно замели с нар крошки на ладонь и тут же отправили их в рот.
— Хлеб — он святыня, — сказал при этом бородач, словно ожидая укоров в жадности. — А за вашу ласку низко кланяемся. Приезжайте до нас в Свистуновку, ублаготворю вас цветами. Я на них любитель. Водятся у меня и тюльпаны, и лилия разная, и георгины, и анютины глазки.
— Я этим не занимаюсь, — добавил Кашкин, — а китайского гусака зарежу. У меня их цельный загон, интересуюсь этим занятием. А кто тут у вас за старшего? — спросил он, обводя взглядом спутников.
— Я! — ответил Твердохлеб.
— Покорнейше будем просить, — продолжал Кашкин, — нельзя ли нам с другом маленечко вздремнуть?
— Будь ласка, лягайте, — ответил арсеналец, бросив на нары, где сидели новички, свою старенькую шинель.
Чмель, согнувшись, схватил правый сапог обеими руками, стянул его с ноги.
Мария Коваль, не спускавшая с него глаз, невольно вскрикнула:
— Вот это да!
— А што? — изумился Чмель.
— Не совестно тебе, папаша, за свои портянки? Глядите, ребята.
— Я через тех казаков уже с месяц как не разувался, — смутился Чмель. — Не смейтесь, онучи служат мне второй год. — И, распространяя по теплушке невыносимый запах, он потряс своими обертками.
Мария открыла ранец. Вынула из него длинное холщовое полотенце, растянула его в руках. Скомандовала Дындику:
— Петя, режь пополам.
— Что ты, девка? — схватился с места Чмель. — Такое добро переводить. Этакие рушники, да еще с петухами, на образах только и держать. — Бородач искоса поглядывал на Марию, опасаясь, что вот-вот она ему припомнит «финарь».
— Режь! — настаивала Коваль.
Дындик, глядя восхищенно на Марию, с готовностью переполовинил ножом белоснежный утиральник, а потом каждую половину разрезал на две части.
— Вот вам, носите. — Мария протянула новичкам свежие портянки. — Только условие: на первой же остановке вымойте ноги. В водокачках воды много!
Чмель, зажав ценный дар под мышкой, все еще разутый, из-под густых бровей глянул на Коваль.
— Это уж, товарищ женщина, обязательно ноги придется всполоснуть. Пожили и мы, кума, да набрались ума. А касаемо моих грязных онучей, извиняйте. Что захватил из дому, то и таскаю. Казна нынче, известно тебе, бедная. На всех нас не настачит. На Льговщине, в нашей Свистуновке значит, даже песенка такая была. — Бородач, словно исполняя акафист, молитвенно затянул:
Дындик, не дав дезертиру закончить, продолжал на тот же церковный напев:
— Ты что, морячок, бывал в нашей Свистуновке? — удивленно спросил Чмель и тут же запел:
— Нет, не бывал, папаша. Но эта молитва знакома всем, не одному тебе — курскому соловью. И у нас в Коленцах, на Тетереве, распевали ее бедняки.
6
Кашкин забрался на нары. Со словами: «Теснота — не лихота» — вытянулся во весь свой гвардейский рост. Громко зевнул, и сразу же из его богатырской груди вырвался здоровый, густой храп. Чмель же засунул грязные портянки в один сапог, а чистые — в другой и, как это часто бывает с насытившимся солдатом, склонен был к теплой, дружеской беседе.
— А знаешь, товарищ морячок, зачем нашу деревню прозвали Свистуновкой?
— Верно, в ней много бездельников, свистунов? — отозвался Дындик.
Мария Коваль, слушая со вниманием бородача, подперла подбородок ладонями.
— Брось ты, Петя, эту гнилую теорию, — обратилась она к моряку. — Это буржуи говорили: «Мужик лодырь, потому и беден».
— Вот, видать, вы из сознательных, — благодарно посмотрел на Марию дезертир. — У нас в Свистуновке мужик старательный, работящий, но что поделаешь — на семь дворов одна лошадка. С дедов у нас было заведено, как приедет барский управитель, то ли пристав, то ли кто-либо иной из начальства, — а, звестно, они не являлись, чтоб сказать «на», а более всего «дай», — вся деревня давай свистеть. Свистели все — и мужики, и бабы, и детвора. Што ни спросит начальство, а мужик губы в дудочку — и пошел… Звестно, в законе нет той статьи, штоб за это судить.