Фарфор

Я вернулся через пятнадцать лет после смерти бабушки Саши, тоже летом. В поезде вспоминал бабушкину поездку в родную деревню. Остановился у сестры Оли (от вокзала совсем в другую сторону) и ходил по местам, которые помнил с детства. Был у цирка, в городском парке, где каскадом спускается вода в пруд, на Театральной площади, в музее Салтыкова-Щедрина, в котором дремала смотрительница, и я шагал украдкой по деревянном полу, чтобы не разбудить. От музея до бабушкиного дома было двадцать минут на троллейбусе, но я не мог решиться вот так сразу туда поехать, поэтому пошёл на набережную. Когда я спустился к реке, оказалось, что как раз сейчас отходит прогулочный пароход. Я быстро купил билет и впрыгнул — последним пассажиром — на палубу. Пароход шумно работал двигателем, долго отползал от берега и наконец пошёл по реке. Из той единственной поездки на пароходе по Вятке, которая была у меня в детстве, я помнил только немного мамы у перил и корни дерева в воде, больше ничего. Теперь я плыл вдоль каменных плит, придерживающих берег, потом мимо песочного пляжа. Кое-где сидели люди, худой мужчина гулял с худой собакой. Скоро открылся вид на высокие панельные дома, появилась стая чаек. Дойдя до какого-то места, ничем не примечательного, пароход стал разворачиваться. Я пытался всмотреться в даль и понять, что там дальше, куда я никогда не доеду, но река, сохраняя тайну, уходила вправо, показывала жёлтый высокий берег и сосны. На обратном пути я заметил в кустах рыбаков с удочками, они недовольно поглядывали на шумный пароход. Через полчаса я ехал в пятом троллейбусе на Октябрьский проспект. Я вспоминал за окном загс, мясокомбинат, стадион. Площадь Лепсе осунулась, ларьки убрали, за памятником Кирову вскочила, подняв руку, новая краснокирпичная церковь. Я медленно шёл через сквер, по которому когда-то бабушка вела меня к остановке. Окна первого этажа в старых домах, сопровождающих сквер, низкие, и я невольно видел чужие цветы, занавески, иногда кошку, иногда обои. Я решил не сразу идти во двор, а пройти через боковую улицу, чтобы посмотреть на гараж деда Якова: там среди двухэтажных каменных домов был внезапный ряд гаражей — не больше десяти — для редких в те годы автовладельцев. В гараже у деда Якова стоял его старый — каблучком — «москвич», плетёный руль, теряется и находится коричневая полоска, красивая ручка рычага — роза схвачена пластиком, как будто утонула и смотрит мокрая из-под воды. После смерти деда Якова машина слабела. Миша как-то выехал на ней с друзьями и разбил, с тех пор что-то от неё откручивал, продавал, менял, и машина превратилась в скелет. Зато под машиной — погреб, он жил полной жизнью, бабушка хранила там солёные огурцы, картошку, компот из черёмухи и облепихи. Я посмотрел на бурые, выкрашенные одной краской ворота гаражей и не узнал нашего, в памяти промелькнули сложности с замком, он никогда не открывался с первого раза. На соседних двухэтажных домах обрушились балконы, и из стен торчали только железные балки. Всё как будто было понятно, и я двинулся к бабушкиному дому.

Бабушкин дом стоял как ни в чём не бывало, гастроном равнодушно работал. Из открытой двери гастронома зачем-то пахло выпечкой. В квадратном дворе старого дома лежал, всё смягчив, тополиный пух. Дом привычно желтел, но всюду люди вставили новые пластиковые окна, которые, издеваясь, белели. Я знал, что такие же окна теперь и в бабушкиной квартире: несколько лет назад я попросил знакомую прислать мне фотографию бабушкиного дома. Она сделала снимок с нужного ракурса, и я сразу увидел, что окна поменяли. Теперь в бабушкиной квартире жил Миша с семьёй, они долго, два года делали ремонт. Я позвонил в домофон, и мне приветливо ответили. В подъезде сохранились красные гладкие перила, я установил на них палец, как иглу на пластинку, и тянул мелодию до четвёртого этажа. Пробыл в гостях недолго, не узнав ни одного места в квартире. В угловой комнате теперь жила маленькая девочка, она украсила окна разноцветными бабочками, получилось красиво. Когда хлопнула за мной входная дверь, тихонько, еле слышно умер дядя Юра.

Уезжать из района не хотелось, и я решил сходить к бабушке в сад. Я перешёл Октябрьский проспект, свернул на дорожку вдоль заводской стены. Стена закончилась, показалась однополосная железная дорога. Двухэтажные деревянные дома расселили, и они стояли раскрытые, без стёкол, вспомнилось, что в окне одного из них год за годом сидела большая чёрная собака. Ворота в сады были открыты. Никто не попался мне навстречу, только кое-где за заборами поливали. С дорожки была видна речка, поле, переходящее в кусты, ступени леса на горизонте, синее небо позволило себе широкую жёлтую вечернюю полосу. Говнотечка, прибавил я. У чьей-то калитки я вспомнил цветы золотых шаров, ради смеха и благодаря Олиному экзамену по ботанике называемые «рудбекия». Сначала появился домик бабушкиной соседки, и тут же выскочило имя — Люба, Любаша, это если переговариваться с ней через забор: Любаша, идёт ли вода у тебя? Наконец я дошёл до бабушкиного сада. Его тогда скоропостижно продали, вместе с высаженной в парник рассадой. Более яркой метафоры бабушкиной смерти невозможно было представить: новый хозяин спилил яблони, вырвал, как будто по завету деда Якова, цветы и засадил всё картошкой, в домике заколотил окна — кажется, просто из вредности. Сад стоял облысевший, ослепший, наполненный тщательно окученной дурой-картошкой, мне было неловко смотреть на него, как неловко остановиться над мёртвой птицей на тротуаре. Я прошёл дальше вдоль забора и увидел бабушкины вишни. Они выжили, вероятно, потому, что загораживали участок от прохожих — низкие, северные, с кислыми, мелкими, но яркими ягодами. Я погладил вишню так, как, казалось мне, бабушка могла бы, сорвал ягоду и не удержался от мысли, пусть и слишком сентиментальной, что это последнее бабушкино угощение, вспомнилось, что Оля в память о них о всех стала врачом, внутри загорчило, подступили слёзы. Я положил ягоду в рот и стал подниматься, не оборачиваясь. Косточку я не выплюнул, а спрятал в карман, чтобы потом, дома, убрать в шкатулку. На середине холма я, подхватывая дыхание, остановился, посмотрел вдаль, за сады, жираф.