Время дальних странствий

Сравнительно поздно я узнал, что Толя был знаком с некоторыми диссидентами, возможно, дружил с ними. Не знаю, как ему, а мне они не нравились. Возможно, сказался такой случай.

Один из них, мерзковатый, жил примерно в 1960 году две-три недели у нас на Каланчёвке в домике во дворе. Мы куда-то уезжали, надо было у кого-то оставить двух боксёрок (собак). Толя рекомендовал мне этого типа. Когда мы вернулись, состояние собак было плохое (одна вскоре умерла), квартира была замусорена, в одном месте заблёвана. Пропали три мои книги, которые я оставил на столе: «Орфей. Всеобщая история религий» Рейнака, «Метаморфозы» Овидия с прекрасными иллюстрациями и ещё что-то не менее ценное. Появился (возможно, взамен) 1-й том Карамзина «Истории государства Российского» издания 1833 года.

Некоторое время спустя мне встретился этот хмырь в Библиотеке им. Ленина. Он шёл с какой-то женщиной, пожалуй, старше него. Я сказал ему, что надо возвращать ворованные книги, а вору в библиотеке делать нечего. Он зашипел на меня и постарался быстро исчезнуть вместе со спутницей.

Когда я встретил Толю, высказал ему своё возмущение. Он ответил, что с этим типом мало знаком, зато он теперь в Париже, женат на француженке и дискутирует с Солженицыным.

О недостатках Советского Союза, тем более, после Сталина, мне было известно, пожалуй, лучше, чем этим диссидентам. Ведь мне приходилось работать в разных регионах страны и со многими очень разными людьми. О политических свободах я не особенно беспокоился, понимая, что у нормальных людей не это главное в жизни.

В отличие от диссидентов, я был частью русского советского народа. А из них почти все были антирусскими и антисоветскими. Они (в отличие от Анатолия Якобсона, который в Израиле совершил самоубийство) прекрасно пристроились на Западе, да и в антисоветской России не прогадали.

Как честно признался поздно прозревший философ Александр Зиновьев: «Метили в коммунизм, а попали в Россию».

Повторю: Анатолий Гелескул остаётся для меня одним из подлинных и оригинальных русских интеллигентов. Редкая вымирающая разновидность человека разумного. Один из лучших в России поэтических переводчиков.

Глава 2. Южная Сибирь

Прежде, чем я второй раз попал в Сибирь, прошёл всего лишь год, но был он плотно наполнен событиями порой невероятными. Решалась моя дальнейшая судьба как геолога и как личности. Если бы мне не удалось преодолеть роковые трудности, которым я был обязан самому себе, не было бы не только этой книги, но и меня таким, каков я есть.

Остаться самим собой

Итак, меня вышибли из МГРИ. Ощутил себя неприкаянным, никчемным и никому не нужным. Меня ждали только на армейской службе. Я предпочёл отправиться куда-нибудь в экспедицию. Но это не удалось: полевой сезон начался давно. Оставаться в Москве было опасно. Однажды к нам домой заглянула милиция.

Избрал лучший вариант: проводить дни в Библиотеке имени Ленина (дом Пашкова), где никто меня искать не будет, а ночевать у знакомых. Уезжал в Монино к бабушке.

Я «косил» от армии не из боязни трудностей. В экспедициях было и трудней и опасней. Но пропустить три или четыре (в Морфлоте) года могло означать, что геологом вряд ли стану. А где-то служить или выполнять механическую работу я категорически не желал.

Учитывая своё положение тунеядца, обходился рублём в день и не пользовался транспортом. В библиотеке читал разную литературу, преимущественно по философии. Изучал стили писателей. Сделал вывод: настало время пользоваться разными стилями в зависимости от литературной задачи. Но звание писателя надо заслужить своей жизнью, трудом и знаниями значительно выше среднего уровня.

…Памятный март 1953-го. Смерть товарища Сталина я не осознал и не прочувствовал. Однако побывал у его гроба в Колонном зале Дома Союзов.

У меня с детства анархический склад характера. Ближе всех мне по душевному складу Пётр Алексеевич Кропоткин, не только анархист и коммунист, но учёный, путешественник-исследователь, философ.

Моё отношение к Вождю менялось по мере того, как я узнавал историю страны и набирал жизненный опыт. Восхваление Сталина мне не нравилось. Как будто, вознося его над всеми, этим унижали меня. Но в то время, по молодости лет, я не огорчался: взрослым виднее. Теперь я понимаю, что у некоторых людей такой культ вызывал злую зависть (скрытую от самих себя). Мол, я же лучше него! Такие индивиды стараются унизить его ниже своего уровня или вовсе втоптать в грязь.

Вообще славословия за некоторым пределом переходят в свою противоположность. (Из книги Фейхтвангера «Москва. 1937» я узнал, что Сталин это понимал.) В избытке восхвалений есть нечто лакейское, лицемерное. В официозе так, пожалуй, и было. Но большинство советских людей, в чём я со временем убедился, искренне любили Сталина.

В день его похорон я ещё оставался студентом и поехал в институт. Центр был оцеплен. Меня пропустили по студенческому билету (форма у нас была солидная, с погонами). Занятий не было.

У меня запрет пройти в Колонный зал пробудил желание попасть туда только из-за запрета. Дворами вышел к пустынной улице Горького, увидел двух мужчин, пробежавших во двор, в сторону Пушкинской улицы. Я бегом бросился за ними через улицу под милицейский свист.

Они полезли на высокий дом по пожарной лестнице. И я тоже. На высоте было страшновато, руки судорожно вцеплялись в холодные железные перекладины. Мы побежали, громыхая, по крышам. Снизу на нас кричали, но никто за нами не полез. Спустились во двор, выходящий на Пушкинскую, вошли в неширокий поток людей, идущих в Колонный зал.

Торжественности момента я не ощущал. Был доволен, что пробился сюда вопреки запрету. Вид мёртвых тел у меня вызывал тягостное чувство: как будто это имитация человека, горькая насмешка над ним, победа смерти над жизнью. А тут ещё скорбная музыка.

…С конца 1953 года я начал работать, встречал разных людей. Кому-то из пожилых, из трудящихся, а не служащих, я сказал, что с похоронами Сталина, с толпами, давкой и жертвами произошло что-то нелепое. Умер старый человек, а жизнь продолжается, вот о чём надо думать.

Он ответил, что я ничего не понял, и наше поколение ещё узнает на своей шкуре, что произошло. Так и вышло…

В годы социализма я работал как геолог, журналист, писатель с чувством страны и народа, которым я приношу пользу. Мой вклад был мал, но причастность к общему делу придавала смысл моей работе.

Многое из того, что происходило в ту пору, я не понимал, не мог понять, да и не пытался этого сделать. Таким я мог бы остаться на дальнейшую жизнь.

Говорят, история не терпит сослагательного наклонения. Иначе говоря – что случилось, то случилось. Мысль убогая. Но есть смысл провести умственный эксперимент. Что будет, если я в определённый момент поступил бы не так, как было в реальности?

1

Федерико Гарсиа Лорка, перевод Анатолия Гелескула.