Три года

Он думал, что́ скажет старик рабочий, когда прочтёт заметку о прокладке трамвайной линии на том берегу реки, где каких-нибудь двадцать лет назад шумел вековой бор, а сейчас вырос крупный промышленный район. Заметка эта досталась Виктору с большим трудом, после нескольких дней телефонных звонков, — вопрос о трамвае всё «утрясался».

Он представлял двух юношей, читающих о номере подпольной большевистской газеты, датированном тысяча девятьсот двенадцатым годом и напечатанном в маленьком, теперь уже покосившемся домике с мемориальной доской на фасаде, что приютился на окраине города. Виктор обнаружил этот розовый тонкий листок с бледным шрифтом в областном архиве, перерывая кипу старых бумаг, когда ему нужно было найти материалы о знаменитом учёном, жившем полвека назад в Сибири…

И высшей оценкой для Виктора звучало рокочущее в устах Михалыча:

— Хорошо…

В кабинет Михалыча Виктор входил теперь уже не робко, но даже с чувством некоторого достоинства, — его здесь ждали, если он запаздывал — волновались. Он уже знал, что только случайно в первый раз застал Михалыча в комнатушке одного, — такие моменты были исключительно редки. Обычно здесь собиралось столько посетителей, что непонятно становилось, как они все умещаются. Михалыча знало очень много людей, и часто они приходили не по газетным делам, а просто повидаться и поделиться новостями. Приходил садовод-мичуринец, клал на краешек письменного стола румяное яблоко и тихо устраивался на диване, дожидаясь, когда Михалыч сможет уделить ему минуту внимания. За ним следовал речник, только что вернувшийся с Севера, у которого были к Михалычу какие-то дела по литературной части. Наконец, комнату заполняла массивная фигура человека в отличном синем пальто, и Виктор с трепетом узнавал в этом человеке знакомого по портретам писателя-москвича, называвшего Михалыча мягко и нежно:

— Саша…

Посетители говорили, смеялись, табачный дым клубами поднимался к потолку, а над всем этим возвышался в своём углу за письменным столом Михалыч, который и во время разговора что-то чёркал и правил в исписанных листах, то хмурясь, то иронически улыбаясь, так что неясно было, к чему это относится — к беседе или к тому, чем он занят. Но вдруг он вставлял в разговор замечание, из которого можно было заключить, что он слышал всё до слова, и тут же передавал Виктору выправленный лист:

— Будь другом, снеси на машинку…

Часто появлялся у Михалыча Ефрем Рубин — спортивный корреспондент, рослый взлохмаченный парень, с громким голосом и размашистой походкой. Он входил в кабинет, держа в правой руке пук только что перепечатанных заметок и блокнот, исписанный широко растянутыми буквами, громоздившимися неровным частоколом, а левым, пустым рукавом смахивая подвернувшиеся некстати пресс-папье или крышку от чернильницы, — руку Ефрем потерял на фронте. Рубин был из тех людей, которые освоились бы с обстановкой на другой же день, перекинь их судьба даже за тридевять земель. Встретившись с Виктором, он тут же попросил засунуть ему пустой рукав сорочки в рукав пиджака:

— Такая непослушная…

Это относилось к отсутствующей руке.

Рубин как будто был лишён чувства юмора и всерьёз принимал шутливое замечание Михалыча о том, что спорт совсем заполонил газету и что надо будет хоть на время прекратить печатать спортивную информацию, чтобы дать читателям передохнуть. Он начинал кричать и, как фигурально выражаются, с пеной у рта отстаивал свои права:

— Это же событие — междугородная встреча по футболу… Этого же не простят читатели, если мы не дадим…

Заметкам Рубина свойственна была сухость и сугубая деловитость. Просьбы оживить материал не давали ничего, кроме «яркого летнего солнца, залившего стадион», за которым следовало неизменное: «Здесь состоялся забег на сто метров…» Ефрем обычно восклицал:

— Так что же вы хотите, — мы не очеркисты! Уж это простят читатели…

Грубоватые манеры не мешали Рубину быть отзывчивым и добросовестным, и он действительно очень любил спорт. Когда Михалыч наотрез отказывался поместить в очередном номере какую-нибудь хронику о шахматно-шашечном турнире, происшедшем в детском парке, Ефрем смотрел на него с мольбою и повторял:

— Ну, без гонорара… Ну, пожалуйста, не заплатите мне деньги. Но такое событие — как это простит читатель?

На жизнь Ефрем смотрел очень просто. Планы свои он изложил Виктору сразу же:

— Только поставлю на ноги сестричку и женюсь. Есть такая милая девушка…

И вопросительно посмотрел на Виктора:

— А что думаешь ты, такой парень? Или есть уже кто-нибудь в сердце, только не говоришь? Ой, скрываешь, хитрюга парень!

Вопрос Ефрема невольно смутил Виктора и заставил его покраснеть. Он вспомнил… Валю.

Не однажды, проходя мимо медицинского института, он ловил себя на мысли, что надеется встретить её здесь И тогда он сразу видел спутанные золотистые волосы, смешной вздёрнутый нос… На днях он зашёл в институт по делам — надо было взять информацию о начале учебного года, — и в вестибюле увидел Валю. Она сидела на диванчике, низко склонившись над книгой. «Физическая химия», — прочёл Виктор на обложке.

Валя встретила Виктора, не проявив удивления:

— К нам? По делам?

Виктор объяснил.

— Вы всё для газеты? — спросила Валя.

— Да, — ответил Виктор и, вспомнив недавний глупый эпизод в сквере, прибавил: — Тогда я только начинал, а сейчас вот… развёртываюсь.

— Это очень интересно — в газете?

— Очень! — так искренне вырвалось у Виктора, что Валя улыбнулась, сморщив нос.

Виктор заговорил о приезде Козловского:

— Помните, вы хотели в театр… Я могу достать билеты.

— Билеты? — переспросила Валя. И вдруг, что-то решив, сказала:

— Хорошо, покупайте…

— Три? — поднялся Виктор.

— Н-нет, почему? Два…

— А Сергей?

— Сергей?.. Он не сможет…

— Значит, два? — Виктору показалось, что он задал этот вопрос чужим голосом.

— Да, да, два, — торопливо промолвила Валя. — Вы позвоните, когда купите, в комитет комсомола, меня позовут…

И мысли об этом непонятном и волнующем разговоре путались с громовым возгласом Рубина:

— Женись… Обязательно женись…

Ещё одним, кто часто появлялся у Михалыча, был тот узколицый человек в тщательно выутюженном сером костюме, который в первый день прервал беседу Виктора с Кузнецовым. Это, как уже знал Виктор, был сотрудник отдела культуры и быта редакции Игорь Студенцов. Он часто писал в газеты о театре, о художниках, вообще об искусстве.

Присаживаясь на диван, Студенцов предварительно осторожно подтягивал брюки, чтобы они не смялись, и, далеко отставив папиросу, зажатую двумя пальцами, пускал в потолок голубоватые кольца — большое, меньше, ещё меньше…

Говорил Студенцов исключительно с Михалычем, словно больше никого в комнате и не было. Говорил об актёрах, о театральных делах, слова его были хлёстки, сравнения метки и уничтожающи. Острые глаза Студенцова при этом суживались, тонкие губы чуть белели. В такой манере чувствовалась уверенность человека, твёрдо убеждённого в непогрешимости своих суждений, и Виктор испытывал подсознательное желание подражать ей, так она была выразительна и эффектна.

Когда Михалыч начинал спорить с ним, Студенцов мягко улыбался, как улыбаются неразумным детям, и говорил:

— Всё это, дорогой, далеко не так, как вам кажется. Нельзя смотреть на мир через радужные очки… Многое далеко не совершенно…

И Виктор думал, что проницательный Михалыч на этот раз заблуждается, защищая человека, которого так остро и беспощадно обрисовал Студенцов…

Каково же было удивление Виктора, когда Студенцов остановил его однажды в коридоре и, очень ласково поздоровавшись, пригласил к себе в кабинет.

— Курите? — спросил он и выбросил на стол две пачки: — «Беломор» или «Казбек»?

— Всё равно, — несколько растерянно проговорил Виктор.

— Ну да, — задумчиво заметил Студенцов, — вы в том счастливом возрасте, когда не имеют ещё любимого сорта папирос.