Три года

Три года

Часть первая

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Жизнь и планы

Он был такой необычный и такой большой этот год — тысяча девятьсот сорок пятый.

Большой потому, что каждый день нёс столько нового, сколько раньше с лихвой хватило бы даже на месяц. События мчались, теснили друг друга, жизнь была наполнена ими до отказа. Хотя их ждали давно — эти великие события, — казалось, что трудно быстро привыкнуть к ним. И неожиданно очень скоро привыкали, — сразу же, следом надвигалось новое, еще более значительное.

Январь…

Февраль…

Март…

Апрель…

Весна!

В любое время года — зимой, летом, осенью — могли прийти дни победы. Они пришли весной, и это было самым закономерным, и непрерывным праздником осталась в памяти эта весна, вернее, две весны, слившиеся в одну — бурную, стремительную, дружную.

Май…

Давно ли так необычно было, что наши уже там, в Восточной Пруссии, в Германии, а теперь привычно звучали в приказах и сводках названия немецких городов.

И вот ещё одно название — «Берлин»!..

Не минуло и недели с того тёплого майского вечера, когда мир узнал о падении германской столицы, как неведомыми путями распространился слух: война окончена! Толпы собирались возле репродукторов на площади в восемь вечера, в одиннадцать — в те часы, когда из Москвы передавали последние известия. И — расходились, так и не услышав самого желанного.

Долгожданную весть радио принесло утром девятого мая. И начался этот день — немного суматошный, беспорядочный и какой-то семейный, да, семейный, потому что неожиданно все оказались знакомыми, с которыми можно было поговорить, пошутить, посмеяться, и никто этому не удивлялся. Рассказывали о мальчике, который родился утром и которого назвали Иосифом в честь товарища Сталина, успев даже зарегистрировать в загсе, хотя был нерабочий день, — специально открыли загс по такому случаю. Говорили о каком-то военном, собравшем незнакомых людей и закатившем им пир горою. Много передавали таких историй, неизвестно, что тут было правдой, что — выдумкой, но верить хотелось всему, так всё это было хорошо.

Виктор с самого утра отправился на улицу. Он шёл без всякой цели, да и не надо было цели — неудержимо хотелось просто так выйти, затеряться в толпе, быть среди всех, когда все — Виктор был уверен — чувствуют одно и то же.

Улица встретила его шумом, движением, песнями, смехом. Из открытых окон разноголосо кричало радио. По тротуарам, запруженным народом, трудно было пройти, и Виктор сошёл на мостовую. Впрочем, и здесь людей было не меньше. Машины, пробираясь среди прохожих, часто гудели, но милиционеры не замечали нарушения правил…

Виктор ловил обрывки разговоров в толпе. Он любил это: будто ворвёшься на мгновение в чужой мир и сразу же уйдёшь из него. Ни начала, ни конца, — один лишь эпизод, и ты сам придумываешь десяток своих начал и концов, грустных и весёлых, серьёзных и смешных, — по настроению. Но сегодня не надо было особенно раздумывать над этим: в разных вариантах всюду витала одна и та же тема.

Пожилую женщину, оберегая от толчков, поддерживает под руку другая, молодая, и быстро-быстро говорит:

— Вернётся Петя домой, вас, Мария Николаевна, оставим по хозяйству, а сами…

И было ясно начало: четыре года войны, две женщины — молодая и пожилая, работающие где-нибудь на заводе, напряжённые дни, тревожные ночи, — обычная история двух женщин, муж и сын которых ушёл на фронт. И так же был ясен конец: скоро, очень скоро вернётся их Петя, несколько дней назад, может быть, штурмовавший рейхстаг, и всё будет так, как они решили…

Компания — юноши и девушки в тёмных гимнастёрках — наверное, студенты-транспортники.

— Мне бы только сопромат сдать — и море по колено…

— К нам поедем, во Львов? Теперь-то будет можно.

— Конечно, война, оккупация, то, сё, — гудел высокий сутуловатый мужчина, чуть склонившись к низенькому собеседнику. Он окал и, как нарочно, все слова были с «о». — Но… — мужчина поднял палец и приостановился. — Экономика окрепла. Погоди-ка, пройдёт год, другой — понаворотим такого…

Да, в разных вариантах одна и та же тема. Каждый по-своему и о своём, но об одном и том же. О том, что будет в эти самые мирные дни — близкие и неясные.

Виктор помнил довоенное время, но как? Хлеб без очередей и без карточек, чистые освещенные подъезды в доме, а не такие, как были эти четыре зимы — тёмные, с обледеневшими ступеньками; газета, которую можно купить в любом киоске «Союзпечати», и многое другое, мелочи, каждая по своему важная, но всё-таки мелочи, в общем ещё не составляющие жизни. Он раньше просто не знал её.

Жизнь пришлось узнать позднее — в маленькой старой школе, где занимались в три смены ученики четырёх школ, где писали на тетрадках из грубой бумаги, непокрашенными, плохо оструганными ручками — того и гляди занозишь палец, — откуда учеников младших классов водили в центр города в детскую столовую — там им по специальным талонам давали дополнительное бескарточное питание. Так было в войну в школе, — и всё-таки занимались и, Виктору казалось, даже лучше, чем до войны, потому что научились ценить многое, чего не ценили до этого.

Потом была жизнь на заводе — синее туманное утро, почти ночь, когда надо было итти на работу, и такой же туманный морозный вечер, почти ночь, когда работа кончалась. А между ними — день, заполненный гулом станков, лязгом металла, острым запахом масла, которым пропахла одежда, руки — всё. Позднее к этому прибавились ещё занятия в вечерней школе. Мел скрипел по доске, буквы начинали вдруг двоиться, расплываться, и нужно было большое усилие воли, чтобы очнуться, стряхнуть сонное оцепенение и воспалёнными глазами следить за рукою преподавателя.

Это была суровая военная жизнь. Она казалась под час невыносимой, но теперь, когда она осталась в прошлом, Виктор замечал, что в воспоминаниях эта жизнь представляется уже иной. Исчезало то, что раньше выглядело самым главным: до раздражения знакомый голос диктора, который день за днём ровно в шесть утра заставлял отрывать тяжёлую голову от подушки; липнущие к рукам от мороза шершавые металлические болванки и всё тот же сладковатый запах масла. А в памяти возникало нечто большое и цельное — постоянное напряжение, которое теперь уже не тяготило, а наполняло душу гордостью за то, что именно он, Виктор, смог это выдержать, и за то, что на какую-то, пусть самую незначительную, долю и он приблизил чудесную весну, раскинувшуюся сейчас над городом, над страною, над всем миром.

И вот ушла суровая военная жизнь. Песни неслись над улицей, радостно шумела толпа, и все говорили о будущем, у каждого были свои планы жизни в мирные дни.

А Виктору ещё ничего не было ясно. Его планы и сейчас оставались такими же расплывчатыми, как раньше. Хотя раньше это само собой разумелось, потому что была война, и всё, естественно, откладывалось до того времени, когда она кончится. Но теперь Виктор понимал, что дело не только в войне, но и в нём самом, что ему ещё не хватает чего-то, чтобы скорее сбылись эти планы.

Чего? Он и сам не знал чего, и у него появлялась зависть к тем, с кем он вместе заканчивал вечернюю школу. У них, у каждого, всё было просто и определённо. Один поступает в политехнический институт, другой — в высшее мореходное училище, третий решил стать строителем, им не в чем было сомневаться, — будет так, как они хотят.

Будет ли так, как хотел Виктор? Он неопределённо махал рукой и старался перевести разговор на другую тему, когда его спрашивали, что он думает делать дальше.

Конечно, был простой, на первый взгляд, путь. Есть в Москве литературный институт Союза советских писателей. Есть в нём отделения прозы, поэзии, драматургии и критики. Никто не мог помешать Виктору подать туда заявление. Но с чем он придёт в институт? Кто он — критик, прозаик, поэт? И может ли он писать вообще?