Три года

Конечно же! Те самые стихи, которые Игорь с жаром декламировал Маргарите.

«И эти отрешённые от мира сего строки написаны в суровом 1943 году — в те дни, когда советский народ горел единой мыслью о победе. Поэт словно хотел сказать своими стихами: «Воюйте себе, а мы переждём где-нибудь в «опустевшем саду», запорошённом «белорозовым снегом».

Какой острый слог у Игоря! Как гневно бичует он поэта, оторвавшегося от жизни! Тот самый Игорь, который…

Виктор отложил газету. Ему вдруг расхотелось читать статью, — расхотелось именно потому, что писал её Студенцов. Где же был настоящий Игорь — там, в кабинете, или тут, в статье? Что это — статья в сегодняшнем номере — самокритика, признание ошибок… или?.. Но можно ли так легко признаться в ошибке, сегодня страстно защищать одно, завтра с той же страстью отстаивать совершенно противоположное?.. Виктору пришёл на память незначительный эпизод. Ещё когда он работал на заводе, в их цех заглянул Смирнов — начальник соседнего цеха. Он уже миновал станок Виктора, потом вернулся. И, постояв немного, подал голос:

— А ты бы делал вот так…

Виктор сгоряча не разобрался даже, правильный ли ему дают совет. Его обидело, что человек из другого цеха вмешивается не в свои дела. Он продолжал работать, будто ничего не замечая. А Смирнов настойчиво повторил:

— Ты попробуй, у нас «ильинцы» всегда так делают — получается толково…

Смирнов ушёл, Виктор немного остыл и… убедился, что Смирнов прав. Но с тех пор он старательно избегал встреч со Смирновым: было стыдно признаваться в ошибке. И всё же пересилил себя как-то, сам пошёл навстречу Смирнову и сказал:

— Спасибо за совет! Правы-то вы…

Тот случай был, конечно, мелочью. Но тем более Виктор не мог понять Студенцова. Ведь Игорь поступался своими взглядами, легко, одним взмахом перечёркивал то, чем руководствовался, вероятно, не первый год. Или он совсем другой человек? Может быть, он умеет молниеносно осознать ошибку и так же молниеносно перейти на правильный путь?..

Виктор пожалел, что из-за отъезда не смог присутствовать на собрании в редакции, посвященном постановлению Центрального Комитета. Было бы интереснее послушать Студенцова, чем читать его статью, было бы любопытно сравнить его сегодняшние рассуждения с теми, которые высказывал он в споре с Маргаритой…

Совсем стемнело. На потолке вагона замерцали тусклые, с чуть раскалёнными волосками лампочки. Виктор подложил под голову пачку бумаги и тотчас уснул. Но что он спал, это стало ему понятно позже, а пока он лежал на узкой полке, ему казалось, что он вовсе и не спит, — он всё время слышал негромкий говор пассажиров, ощущал запах махорочного дыма, поднимавшегося с нижних полок к потолку, чувствовал, как поезд замедляет ход и останавливается на станциях, в сознании чётко отпечатывались пронзительные женские голоса.

— Молочка топлёного кому?

— А ну, огурчиков, огурчиков солёненьких!..

И всё это мешалось, путалось, но не давало Виктору забыть, что он едет в Чёмск, что белые листы бумаги, лежащие сейчас под его головой, скоро должны стать небольшими газетами, размером в четверть обычной полосы, и что он, Виктор, представляет отныне одну вторую часть редакции этой газеты. Только возглас Ковалёва распутал вагонную сумятицу:

— Виктор! Улыбино проехали. Готовься — сходим.

Тело после сна в одежде ныло, в голове шумело, толстые пачки бумаги казались тяжелее…

Перрон вокзала на узловой станции блестел от сыпавшего с хмурого ночного неба затяжного дождя. Леонид выругался:

— Чёртова погодка! — указал на бумагу: — Размокнет — на киселе, что ли, будем печатать?

Решение он принял мгновенно:

— Возьмём пока по пачке, остальное — в камеру хранения, заберём после…

Затем они шли по тёмным улицам к другому вокзалу, откуда отправлялся поезд на Чёмск.

Пригородный поезд, или «ветка», как его называли по-местному, состоял из маленьких дачных вагончиков. Возглавлял их такой же маленький паровоз, похожий на неказистую, но работящую лошадёнку — на беговой приз она не претендует, в лихую кавалерию не стремится, а то, что может, делает исправно — по воду съездит и сенца привезёт. Тихий перестук колёс и шум дождя за окнами снова потянули ко сну.

— Приедем — отправляйся в гостиницу спать, — зевнул Ковалёв. — К себе я не приглашаю — у меня такая комора, что одному повернуться негде. А в гостинице тепло, и кровати хорошие. Переспим — и за дело.

— С чего же начнём? — спросил Виктор.

Ковалёв опять, как и после разговора с редактором, пристально посмотрел на него:

— Чудак человек! С чего? Будем собирать материал от людей.

— Так где они — в деревне…

— Ну, на первый раз, может, и не так просто будет. По Чёмску станем искать — мало ли их приезжает, кто в райком, кто на элеватор. А потом, увидишь, — от писем отбоя не будет…

От станции до самого Чёмска предстояло итти через большой пустырь. Вот когда Виктор поблагодарил Ковалёва за совет взять сапоги, — твёрдый грунт возле железнодорожного полотна сменился вскоре вязкой и липкой массой, пудовыми гирями висшей на ногах.

— Привыкай к чёмской земле! — улыбнулся Ковалёв и пояснил: — Это солонцы. Итти ещё что! Вот на машине ехать — горе. Намотается такая пакость на колёса — с места не сдвинешься. Известное дело — Чёмская степь. Ну, ничего — терпеть недолго осталось…

— А что?

— Осушать её будут, Чёмскую степь. Построят осушительные каналы — вот-вот экскаваторы должны начать прибывать. Скинут все эти болота в Чёмку — такое заварится дело, ай да люли! Трава здесь, поверишь, меня с головою скрывает — для скота благодать. А земли какие получат колхозы! Одно меня только смущает…

— Что это? — поинтересовался Виктор.

— Птицы, пожалуй, будет поменьше. Удует куда-нибудь на север, где ещё болота останутся. А птица здесь какая — что твой индюк… Охота — одно удовольствие… Вот тебе типичное мелкобуржуазное противоречие между личным и общественным, — впал в философский тон Леонид.

На более светлом фоне неба гребешком вылезли верхушки деревьев небольшой рощи.

— И вон противоречие, — указал туда Ковалёв. — Кладбище в этой роще. Забавная вещь…

— Это кладбище — забавная вещь? — удивился Виктор.

— Ага, — простодушно подтвердил его собеседник. — Старое купеческое кладбище. Памятники там стоят из мрамора — на века сделаны. А надписи какие!

Он с пафосом продекламировал:

— «Спи, успокойся, купец второй гильдии потомственный гражданин… Обдерихвостов… На веки вечные не забудут тя потомки и благодарные потребители («С коих ты драл семь шкур», — заметил в скобках Ковалёв)… Разовьётся и расцветёт начатое тобой благородное дело…»

Леонид издал губами звук, похожий на звук вылетающей из бутылки пробки.

— Бац — и отправилось в трубу их святое дело. Совсем пошли другие дела. Вот, — он махнул рукой вперёд, где виднелись контуры строящегося здания. — Комбинат по выпуску масла и сухого молока. Такая механизация там будет — и во сне не увидишь. Маслокомбайны привезли туда — никогда не слыхал? Одним словом, в один конец сливки заливают, а из другого готовое масло выходит… И ещё — много всякого — учительский институт, который здесь хотят открыть, да та же мелиорация, о чём я тебе говорил… Хочу я, Виктор, большой очерк об этом написать — «Вчера и сегодня» или «Сегодня и завтра». Интересно ведь, да всё руки не доходят…

В стороне от дороги показался силуэт необычной машины. «Подъёмный кран?» — подумал Виктор и лишь вблизи понял, что это экскаватор. Около машины неподвижно застыла фигура высокого человека в плаще.

— Ну вот, и наворожил! — воскликнул Ковалёв и крикнул: — Эй, товарищ, к нам прибыл?

Человек молчал.

— Не слышит, — сказал Леонид. — Пойдём, завтра разузнаем…

В маленькой уютной гостинице сразу забылись и непогода, и непролазная грязь. Заспанная дежурная сунула паспорт Виктора в несгораемый ящик и провела обоих в комнату. Здесь стоял крохотный столик и две застланные серыми одеялами с тёмной поперечной полоской койки. Одна предназначалась Виктору, другая, как объяснила дежурная, была занята, хотя сам постоялец отсутствовал. Комната, несмотря на скромность убранства, имела обжитый вид, и этот вид ей придавали вещи неизвестного соседа Виктора. Вообще, каждый человек, останавливаясь в гостинице, оставляет отпечаток, раскрывающий его намерения и иногда даже характер. Несмятая простыня, нетронутая подушка и только кашне на спинке кровати, свидетельствующее о том, что место занято, покажут, что жилец приехал недавно, что он спешил и сразу же отправился по делам. Какие-то вещи, обёрнутые в старую газету, — вернее всего, ношеное бельё, — забытый на столе черновик авансового отчёта и старая квитанция из билетной кассы, валяющаяся на полу, скажут, что обладатель их находится в командировке давно и уже собирается в обратный путь.