Роман о Лондоне

Поймав ее испуганный взгляд, добавил — на ее жалованье это не повлияет. Она будет получать все, что положено, за половинный рабочий день. Наоборот, ему даже будет приятно остаться одному в доме. Ему нужен покой для работы. Тишина. Полная.

Выслушав его, она удовлетворенно улыбается. В первый же день в его новой квартире звонит телефон. Говорит Джонс. Репнина разыскивает леди Лавиния. Спрашивает, как это следует понимать. Ему отправлено жалованье за июль, он его не взял и покинул Доркинг посреди месяца. За самовольное прекращение работы можно угодить в тюрьму. Джонс сообщил старой графине его новый адрес. Пусть сама решает, что дальше делать.

На это Репнин отвечает, что ему неожиданно было предложено освободить комнату. Попросили срочно выехать, вот он и выехал. У него только одна просьба, чтобы последили за письмами на его имя из Америки. Чтобы письма не затерялись. О перемене адреса он уже заявил в Доркинге на почте.

Через некоторое время Репнину в его новую квартиру звонит секретарша графини. Смеется в трубку: леди Лавиния ужасно сердится. Его искали повсюду. Леди Лавиния желает поговорить с ним лично.

Тогда в трубке слышится голос старухи. Почему он уехал? Бросил работу, без предупреждения. Русские, очевидно, неспособны работать как следует, они легкомысленны, сами себе вредят. Она даже слышать не хочет о каком-либо ввозе в Англию русских скакунов. Просит его на следующей неделе позвонить ее родственнику. С нее хватит этих сумасбродных идей.

Затем снова трубку берет секретарша.

Говорит, что на следующей неделе возвращается сэр Малькольм. Он будет решать дальнейшую судьбу Репнина. Леди Лавиния просит его не докучать ей в дальнейшем своими проблемами.

Секретарша передает привет графу Ордынскому. Она не знала, что Репнин живет в его доме. Ордынский — настоящий кавалер. Она от него в восторге. Он защищал Лондон. Истинный джентльмен.

Записал ли он номер телефона канцелярии сэра Малькольма? Теперь уж пусть сам с ним связывается.

Она продолжала что-то болтать, но Репнин опустил трубку.

Начало августа в Лондоне ознаменовано началом летних отпусков. Уход из конюшен графини Пановой именно в это время, бесконечные телефонные звонки и угрозы, в том числе от Беляева, окончательно добили русского эмигранта, почувствовавшего себя словно в тюрьме. Князь превратился в бродягу. В жулика. В безработного, уклоняющегося от любого дела. Как и большинство русских людей, Репнин обладал железной волей, вспыльчивостью и был нетерпелив, а тут вдруг как-то ослаб. Его воля сменилась тоской и печалью, он с отвращением думал о неудачах, которые преследовали его в Лондоне. Телефонные разговоры, особенно разговор со старой графиней, явились каплей, переполнившей чашу желчи, которую Репнин вынужден был выпить. Так принято говорить. А по сути дела, это глупость. Капля может вытеснить из чаши только одну каплю, и не может опустошить ее всю. Чаша как была, так и остается полной.

События августовских дней сделали Репнина слепым и глухим ко всему окружающему. Он бессмысленно, как помешанный, слонялся из угла в угол по квартире Ордынского. Направо-налево, шаг вперед, два назад. Переставлял стаканы, чашки, перекладывал бумаги, книги, искал местечко, где мог бы спокойно сесть, подумать, решить, что делать дальше. Был настолько убит преследующими его неудачами, окружающей ложью, постоянными обидами, какими-то подозрениями, что первые три дня августа вообще не выходил из дому.

Мэри — та Мэри, что приходила убраться в квартире, видела все, это, наблюдала за ним и старалась не попадаться ему на глаза. Передвигалась по квартире бесшумно, словно в доме тяжелобольной.

Репнин был поражен, найдя некоторое утешение там, где меньше всего ожидал. Случайно, в чемодане он обнаружил деньги, оставшиеся со времени игры на скачках. Значительных скачек больше не предвиделось, и он успокоился, что теперь сможет протянуть до октября. Сохранилась у него и некоторая сумма в банке. А найдя еще сто фунтов в альбоме, подаренном ему графом Андреем, он даже рассмеялся.

В последующие дни, во всяком случае так ему казалось, жизнь его изменилась, да и он сам, обретший крышу над головой, без жены, начал меняться. Стал спокойнее, словно остался один на свете. Совсем один. Совсем другой человек. Замечал, что становится холодным, чувствовал прилив сил. Как будто переселился в этот дом из какого-то другого мира и был уже не самим собой. Не таким, как прежде. Стал другим Репниным, на которого время от времени сам поглядывал со стороны, тайно, с удивлением. Это был человек, распрямивший плечи. С другой внешностью. Другого возраста. Человек, пришедший в этот дом Репниным, сменившим другого Репнина, какой существовал раньше.

Он рано вставал. Шел купаться на озеро в Гайд-парке. Потом возвращался завтракать. Мэри, окончив уборку, уже уходила. Он раскладывал свои вещи, одежду, обувь, разбирал чемодан, просматривал старые письма и рвал их. Потом писал письмо Наде.

Писал длинное письмо в Америку. Раз пять рвал его и начинал снова. Как будто Надя оттуда, из-за океана наблюдает за ним, как будто своими огромными круглыми, как солнце и луна, глазами видит все, что здесь происходит, он, сбитый с толку, спрашивал себя, что может он сказать жене о себе, о своей жизни, теперь, когда остался один? Что расскажет ей о старой графине, о произошедшем с ним в Доркинге? И приходил к выводу, что было бы лучше обо всем этом умолчать. Их разделяет сейчас огромный океан.

Смешней и непривычней всего в этой квартире было то, что со стены постоянно глядели на него три Наполеона.

Поселивший его у себя Ордынский обожал Наполеона. То ли в шутку, то ли вследствие внутренней потребности поляк ежеминутно упоминал Наполеона и без конца говорил о нем. Как о величайшем полководце. Величайшем французе. Величайшем человеке. Величайшем европейце. Самом большом друге Польши.

С первых дней знакомства Репнин и Ордынский часто препирались по этому поводу, поскольку Репнин не любил императора. И, вероятно, как раз поэтому Ордынский не упускал случая, чтобы не кольнуть Репнина, вспоминая Наполеона, который победил русских и вступил в Москву. Сейчас в квартире Ордынского Репнина просто преследовал трижды повторенный Наполеон с упавшей на лоб прядью волос.

Он подумал, не снять ли портреты и не убрать ли их в шкаф до приезда хозяина, с глаз долой. Или перевернуть лицом к стене, или закрыть чем-либо. Но решил, что на такое, в чужой квартире, он все-таки не имеет права. К тому же, что бы об этом подумала Мэри?

Vive l’Empereur!

Было абсолютно недопустимо, невозможно, чтобы Надя узнала о том, что произошло у него со старой графиней, но Репнин, размышляя о случившемся, видел все как-то со стороны, будто актер, и мог поклясться, что разыграл некую сцену в некоем театре.

Как?

А так. Будто случилось это с кем-то другим.

Он уже написал пять длинных писем, и выходило, что пишет только о висящем на стене Наполеоне. С каждым разом письма становились все длиннее, и он все яростнее их рвал.

Шестое, которое он таки не порвал и решил отнести на почту, было самым длинным.

Измученный и уставший Репнин, наконец взяв письмо, отправился на почту. Вместо того чтобы написать жене о себе, он все его посвятил Наполеону. Капля переполнила чашу. Так это говорится. Он ничего не рассказал Наде о графине. Лишь в нескольких словах коснулся своей жизни. Впрочем, о чем он мог ей сообщить?

Он намеревался отправить письмо с центрального почтамта, неподалеку от собора святого Павла, который работает круглосуточно, но в последнюю минуту порвал и это письмо. Потом написал еще одно, предназначенное только для Нади. Кроме нескольких слов об Ордынском, оно все состояло из нежнейших излияний. Это было самое нежное письмо, посланное им в Америку. А в ушах у него неумолчно звучал чей-то голос и мешал писать: «Ней воскреснет, воскреснет!»

Прежде чем снова пойти на почту, он долго сидел, глядя на три портрета Наполеона. Он был бы счастлив, если б мог просто выбросить их в окно. На узкой улочке было спокойно и тихо и идти никуда не хотелось. Хоть район Челзи находится в центре города, населяют его не торговцы, а молодые, романтичные художники. Большинство живущих здесь молодых пар — актеры, литераторы — богема, веселые люди, похожие на парижан. В тот час на улице, под его окнами вообще никого не было. Дома, открытые окна, закрытые двери, мостовая — все безмолвствовало… Все казалось погруженным в сон, мертвым. Репнин стоял у окна, выглядывая из-за занавески.