Сыновья

Холмсен страшно обрадовался встрече с Вальтером. И Вальтер очень обрадовался ему. Они долго пожимали друг другу руки. Вальтеру не терпелось услышать, что нового в городе, в стране, в мире? Но Холмсен мигнул ему и головой показал на Грюнерта. Узнав, что Грюнерт беспартийный, он стал отвечать односложно. Все же он рассказал, что в Саксонии действительно рабочие капитулировали, когда туда вошли войска рейхсвера. Тамошняя социал-демократическая верхушка заявила, что не будет драться с войсками, посланными президентом Фрицем Эбертом, их партийным товарищем. Тем самым восстанию в Гамбурге был сломлен хребет.

Альберт Холмсен, человек лет тридцати семи, тридцати восьми, был уверен в себе, полон чувства собственного достоинства. Говорил спокойно, веско. Ни гнева, ни разочарования не было в его речах. Улыбаясь, он сказал, что потерпеть поражение в бою лучше, чем сдаться без боя, не так удручает. На какое-то возражение Грюнерта он ответил прямо и недвусмысленно, заявив, что нынешнее руководство коммунистической партии совершило, по его мнению, ряд ошибок. Партия еще очень молода, ей нужно учиться, а за уроки платят.

— Но мы терпим поражение за поражением! — язвительно ввернул Грюнерт.

— И будем терпеть, пока не завоюем победы, — ответил Холмсен.

— В таком случае, желаю веселиться!

— О веселье и речи нет, товарищ, но такова логика классовой борьбы.

IV

Совместное пребывание в камере становилось все труднее. Отношения между Холмсеном и Грюнертом принимали явно напряженный и враждебный характер. Грюнерта задевало за живое, что в разговорах Холмсен всегда с видом превосходства срезает его, доказывая его неправоту. Вальтера тоже раздражало, что Холмсен впадает в менторский тон, как только речь заходит о политике.

Вдобавок ко всему, оба — и Холмсен и Вальтер — глубоко оскорбляли своего товарища по камере, правда сами того не сознавая. Когда Вальтер спрашивал у Холмсена об общих друзьях, о внутрипартийных делах, Холмсен отводил его в сторону, и они разговаривали шепотом. Так, Вальтер узнал, что восстанием в Гамбурге руководил Эрнст Тельман и что Тимм руководит подпольной организацией коммунистической партии в Шлезвиг-Гольштейне. Грюнерта обижало и раздражало это «секретничанье», как он говорил, и он насмешливо спрашивал, не готовят ли они новое восстание?

И вот однажды утром разразилась катастрофа. Грюнерт завладел разговором. Ему захотелось похвастать своими заслугами, и он рассказал, как рабочая сотня, в которой он состоял, захватила один из полицейских участков в Шифбеке. Он сам запер находившихся там полицейских в подвал. Среди них был и капитан полиции, пользовавшийся во всем Шифбеке славой отъявленного негодяя. По его приказу полиция резиновыми дубинками до полусмерти избивала безработных, несколько раз вьн ходивших на демонстрацию. И Грюнерт, по собственному почину, вопреки указаниям руководителей восстания, отдал приказ расстрелять капитана. Правильно ли он поступил, спросил Грюнерт.

Холмсен знал, что вся эта история чистейший вымысел, ибо в Шифбеке ни капитана полиции, ни вообще кого-либо из полицейских рабочие не расстреливали. Он пристально посмотрел на Грюнерта и сказал:

— Правда это или вымысел, правилен ли такой поступок или нет, во всяком случае, крайне неправильно, неправильно и легкомысленно, рассказывать что-либо подобное.

— Это почему? — взвился Грюнерт. — Почему неправильно и легкомысленно?

Холмсен улыбнулся. Уже одна эта улыбка привела Грюнерта в бешенство.

— Видишь ли, товарищ, если бы я хотел напакостить тебе, достаточно было бы только рассказать кому-нибудь то, что ты только что нам рассказал. Это стоило бы тебе головы.

Одним прыжком Грюнерт кинулся к Холмсену, и раньше, чем тот или Вальтер поняли, что происходит, он ударил Холмсена кулаком в лицо. Тот схватил его за руки, однако Грюнерт, оказавшийся намного сильнее, вырвался и замолотил кулаками по голове и лицу своего противника.

Вальтер бросился разнимать их, оттаскивать Грюнерта. Но потом подбежал к двери и стал яростно колотить об нее табуреткой.

Когда Хартвиг вошел, Холмсен уже лежал на полу, обливаясь кровью.

— Что здесь случилось?

— Он хотел донести на меня, — тяжело дыша, выговорил Грюнерт.

— Вздор это! — крикнул Вальтер. — Чистейший вздор!

Грюнерта перевели в другую камеру, а Холмсена отправили к фельдшеру. Из уголков рта у него текла кровь.

V

Тюрьма была переполнена, но Вальтер остался один в камере и был доволен этим. Холмсена он жалел. Но и Грюнерта было жалко. Его несдержанность могла и в самом деле стоить ему головы. Вскоре, однако, вся эта тяжкая история померкла перед гораздо более значительным событием.

Наутро при раздаче кофе новый кальфактор подмигнул Вальтеру и со словами: «Внимание! Хлеб!» — протянул ему ломоть черного хлеба. Внутри Вальтер обнаружил клочок бумаги, на котором было написано:

«Особый состав суда, назначенный гамбургским сенатом, приговорил товарища Антона Брекера к смертной казни. Мы, политические заключенные, сидящие в этой тюрьме, ответим на позорный приговор объявлением голодовки. Спасем нашего товарища Брекера! Подпольный комитет политических заключенных».

Вальтер поднял глаза. Опять голодовка? На этот счет у него уже есть опыт. Ну что ж, голодовка так голодовка!

Он ждал, что изо всех окон, как это было недавно, полетят выкрики: «Голодовка!» Но ничего похожего не произошло. Стало даже как-то тише, чем все последние дни. В тюремной церкви заключенные пели «Варшавянку» и «Песнь маленького барабанщика». Разумеется, петь было запрещено, но не могли же тюремщики всех засадить в карцер. Да и карцеры были переполнены.

Пришло время обеда. По коридору с грохотом тащили бидоны с супом. Вальтер слышал, как двери камер — едва их открывают, снова защелкиваются на замок. Щелкнул ключ и в замке его камеры. Хартвиг просунул голову:

— Как обстоит дело?

— Объявляю голодовку!

Хартвиг кивнул, точно ничего другого не ждал, и дверь захлопнулась.

Первый и второй день голодания были самыми тяжелыми: время года усугубляло страдания. Начало ноября было дьявольски холодным, и два жалких калорифера почти не давали тепла. Но на третий день Вальтеру уже казалось, что теперь он может неделями голодать.

Кальфактор чистил замок на дверях камеры. Вальтер шепнул в щелку:

— Как там? Бастуют все?

Кальфактор шепотом ответил:

— Почти! Восемьсот с лишним человек! Многие болеют! Смотри не сдавай!

— Будь покоен!

Вальтер слышал, как и в соседней камере кальфактор шептался с заключенными. Рядом сидело четыре товарища.

На третий день голодовки за. Вальтером пришел судебный надзиратель и повел его на допрос: «Слава богу, — подумал Вальтер, — наконец-то мое дело сдвинулось с мертвой точки. Конечно, было бы лучше, если бы я был сейчас физически крепче». Он шел за надзирателем к Центральной и, когда спускался с лестницы, почувствовал легкое головокружение. Но он взял себя в руки и не подал виду.

Следователь, похожий на прусского офицера, только что снявшего мундир, прежде всего спросил, участвует ли Вальтер в голодовке. Вальтер ответил утвердительно.

— А знаете ли вы, во имя чего голодаете?

— О да, — ответил Вальтер, — очень хорошо знаю. В знак протеста против смертного приговора, вынесенного особым составом суда.

Следователь спросил, по какому делу Вальтер находится под следствием? Вальтер сказал, что надеется узнать это от него.

Выяснилось, что следователь вызвал Вальтера не по его делу, а в качестве свидетеля. Пусть расскажет, что произошло в камере между подследственными Грюнертом и Холмсеном.

— Они поспорили!

— И подрались, не так ли?

— Да!

— Кто затеял драку?

— Не знаю. Я читал в это время.

— Так. А может быть, вы скажете, о чем был спор?

— Нет. Я не прислушивался.