Сыновья

— А камера семьдесят девятая? — пробормотал Вальтер. — Оттуда еще сегодня утром неслись призывы к голодовке.

— Пойдем к семьдесят девятой!

И тут человек жадно ел. Вальтер стиснул зубы. Ему было стыдно перед Хартвигом.

— Ну, теперь ты согласен? Францль сейчас тебе что-нибудь принесет.

Вальтер помотал головой.

— Как ты мог поверить этим людям? Ведь это все проходимцы. В семьдесят девятой сидит старый вор-рецидивист. Профессиональный взломщик. Этот сброд и — голодовка! О, бог мой!

Когда Хартвиг ушел, Вальтер опять привалился к теплым калориферам. Борьба еще продолжается, сказал Хартвиг. Продолжается — в этом вся надежда.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

I

Уголовники ликовали. Их в самом деле освободили. Чем больше полиция арестовывала политических, тем чаще надзиратели получали предписания: «До суда освободить». По утрам и в послеобеденные часы «до суда освобождаемые» десятками стояли в Центральной, с узелками под мышкой, и дожидались документа об освобождении. В это же время полиция бросала в тюрьму политических.

Восемьсот уголовников были выпущены на волю, в том числе и Францль, карманный вор; более двух тысяч политических были заключены в тюрьму. Большинство из них — избитые до полусмерти, с кровоточащими ранами. В камеру, где сидел Вальтер, до сих пор по указанию судебного следователя содержавшийся в строгой изоляции, поместили еще двух арестованных.

Первым втолкнули туда парня лет двадцати пяти, приземистого, крепко сколоченного, с большой, почти квадратной головой. На лбу у него была повязка, вся пропитанная кровью. Не обращая внимания на Вальтера, он, как загнанный в клетку зверь, безмолвно носился по камере. Вальтер стоял в углу возле откинутых к стене нар. С робким восхищением смотрел он на этого парня. Да, вот такими он и представлял себе революционеров, борющихся на баррикадах: богатыри, горящие страстью и гневом. Когда парень сбросил с себя измазанный кровью пиджак и засучил рукава жесткой клетчатой рубашки, Вальтер увидел у него на обеих руках темно-синюю татуировку.

Парень, подставив голову под струю холодной воды из крана, неожиданно повернулся к Вальтеру:

— Ты жулик или политический?

— Политический, — ответил Вальтер. — Жуликов почти всех выпустили.

— Псы! Сукины дети! Если бы я это знал, я всех их к черту перестрелял бы! Скоты треклятые!

Вальтер подумал о Петере, Отто Бурмане, Гансе Шлихте, о «Шмеле» — все они тоже называли себя социалистами. Дрались бы они так, как этот рабочий? Нет, их идеал — социализм как можно более приятный, без драк и усилий. Нужен новый жизненный идеал — любил провозглашать темпераментный, многожестикулирующий и красноречивый Петер. Для того, чтобы «новый жизненный идеал» не превратился в пустозвонную индивидуалистическую фразу, его надо отвоевывать в классовой борьбе, отвоевывать всем вместе и для всех.

— Значит, политический?

— Я же сказал тебе!

— Ладно. Когда они тебя зацапали?

— Меня? Семь месяцев уже сижу.

— А за что?

— За разложение полиции.

— Коммунист?

— Да.

— Ладно. С тобой, думаю, мы подружим.

— А ты? Ты тоже коммунист?

— Пожалуй. Но в партии не состою. Вообще нигде не состою… Ну-ка, спусти эту чертовщину, хочу вытянуться.

— Днем лежать запрещено.

— Запрещено? Да что ты говоришь! Плевать я хотел на них с их запретами!

II

Товарища Вальтера по камере звали Эмиль Грюнерт, Он работал токарем в маленькой ремонтной мастерской. Никакой политической школы он не прошел и вообще политикой не интересовался. Не входил ни в один профессиональный союз, о партии нечего уж и говорить. «Не желаю кормить бонз». Социал-демократы, по его мнению, это чепуха, да и коммунисты, мол, от них далеко не ушли. Одна братия, только с разными ленточками на шапках. Однако когда раздался призыв взять винтовку в руки и положить конец нестерпимым условиям жизни, он ни минуты не медлил и не колебался. В Шифбеке они три дня и три ночи сдерживали натиск противника, раз в двадцать сильнее, и если бы рабочие в других частях города не были такими олухами, в каталажке сидел бы не он, а тузы и толстосумы, спекулянты и мошенники.

Он лежал, вытянувшись во весь рост на нарах, а Вальтер присел около него на табурете и слушал, не прерывая. Ему хотелось узнать, как шла борьба и почему она кончилась поражением. Но то, что рассказал Грюнерт, показалось Вальтеру невероятным, фантастикой.

В Бергедорфе был сколочен рабочий отряд в сто человек, так называемая «рабочая сотня». При первом же нападении на полицейские участки отряд захватил около шестидесяти винтовок и несколько ящиков с ручными гранатами. Вооружившись таким образом, сотня двинулась в Шифбек, где тем временем с таким же успехом были атакованы полицейские участки. Утром 23 октября, к началу восстания, в руках вооруженных рабочих уже были Шифбек, Бильштедт и Бильброк, а по другую сторону от Вандсбека — Бармбек, Брамфельд — до самого Винтерхуде. На противоположном конце Гамбурга были заняты Аймсбюттель и часть Баренфельда. Таким образом, центр города был почти окружен. Замечательный был план, досконально продуманный, сказал Грюнерт. Однако в Гарбурге, Вильгельмсбурге и Альтоне рабочие дали маху.

— А в Саксонии? — спросил Вальтер. — Там ведь уже было сформировано рабочее правительство и несколько вооруженных рабочих сотен?

— Эти? Да они вообще не дрались.

— Не может этого быть! — взволнованно воскликнул Вальтер.

— В Саксонию вошли части рейхсвера, и ни единого выстрела против них не раздалось.

— Не верю!

— Так! А почему же мы прекратили борьбу? Только потому, что остались в одиночестве!

— Вы, надо полагать, потерпели поражение и были все взяты в плен? Не так разве?

— В плен? У тебя, видно, на чердачке ветер свистит? Когда мы прекратили борьбу, я, да и большинство остальных пошли как дураки домой, чтобы выспаться наконец. А наутро меня забрали.

— Из дому?

— Из кровати. А когда они нашли под подушкой револьвер, вот тогда и началось…

— Это что-то не похоже на хорошо организованные действия!

— План был прекрасный и руководство восстанием превосходное. Когда против нас выступили броневики, мы забрались на крыши. Если бы они нас окружили, мы бы ушли через канализационные трубы и появились у них в тылу. Полиция и морская пехота, которую послали ей в подкрепление, растерялись — они не знали, ни что впереди делается, ни что в тылу у них происходит. Поэтому и озверели так. Дать бы им волю, так они превратили бы нас в котлету. Но они все еще чего-то опасаются… Жаль, чертовски жаль, что рабочие не повсюду крепко держались… Сплоховали, брат…

III

В тюрьме в эти дни уже ни днем ни ночью не было тишины. Полицейские избивали вновь прибывших, надзиратели орали по коридорам, что-то приказывая, угрожая, запрещая, заключенные кричали, приходили в ярость, стучали кулаками и швыряли табуретками в двери камер. Через окна сообщали пароли. Или вдруг кто-нибудь запевал боевую песню. На улице под стенами тюрьмы и внутри на тюремном дворе были расставлены полицейские посты. Часовые стояли с винтовками на изготовку. И все же в тюрьме все бурлило. В тюремной церкви — из нее убрали церковную утварь и превратили в общую камеру — творилось невообразимое. Говорили, что там заключено около двухсот политических. В камерах, рассчитанных на одного заключенного, сидело по четыре и даже по пять человек. К Вальтеру и Грюнерту посадили третьего товарища по несчастью, Альберта Холмсена. Вальтер знал его по партийной работе.

Кальфакторы бросили в камеру набитые соломой мешки, а надзиратель Хартвиг сказал Холмсену:

— Прошу вас только об одном одолжении — не буяньте. О господи, ведь у нас здесь не сумасшедший дом!

Холмсен ухмыльнулся:

— Да что вы говорите! А ведь в точности похоже!