Сыновья

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

I

В последующие бурные недели и месяцы двадцатого — двадцать первого годов, принесшие с собой столько испытаний и горя, ни одно событие так сильно не потрясло Вальтера, как смерть Ауди Мейна.

Да, Ауди застрелился. Ему и двадцати лет еще не исполнилось… Вальтер прочел и глазам своим не поверил. Но сомнений быть не могло, газеты подробно сообщали об этой трагедии, называя всех ее участников полными именами. Однако по путаным и разноречивым газетным сообщениям невозможно было представить себе истинные мотивы, толкнувшие Ауди на самоубийство. Одни газеты называли это «актом отчаянья незрелого юноши», другие уверяли, что он «жертва инфляции», третьи… Называлось имя актрисы Франциски Т. Но репортеры могли сообщить только, что означенная особа скрылась с новым любовником, и тогда обманутый и покинутый юноша прибег к револьверу. «Генеральанцайгер» писала, что в кассе, находившейся в ведении самоубийцы, якобы недосчитывается значительная сумма. В последнее время молодого человека часто видели в ночных ресторанах и кабачках в компании завзятых кутил. Узнав, что предстоит ревизия его кассы, он и пустил себе пулю в лоб. Но из всех этих газетных заметок никак нельзя было понять, что произошло на самом деле. Весьма возможно, что в каждом предположении была доля истины.

Многие события быстро бледнели и стушевывались в суматохе стремительно бегущей жизни, изменчивого, все уносящего времени; но смерть Ауди преследовала Вальтера, как тень, давила, как вина… Да, он чувствовал себя виноватым. Он ничего не сделал, чтобы спасти товарища. Собирался было ввести его в кружок эвтерповцев, но так и не выполнил своего намерения. Он не протянул Ауди руку в его одиночестве, не помог вырваться из порочного круга на верный путь. Он предоставил Ауди самому себе, когда еще можно было его спасти.

Ауди нет в живых! Этого насмешника, который так беспощадно иронизировал над глупостью людской. Веселого юноши в ярко-красной рубашке, похожего на живое знамя…

II

Жизнь была словно шабаш обезумевших ведьм, словно адский карнавал. Мораль и порядок вывернуты наизнанку. Лозунгом дня стало опьянение. В каждом слове, в каждом взгляде была ложь, на каждом углу подстерегали спекуляция, контрабанда, укрывательство; в каждом подъезде гнездилась проституция. Устраивались так называемые «лиловые вечера», один раз «только для дам», в другой раз — «только для мужчин». В каждом притоне визжал джаз; бары, рестораны, кафе и кабаки старались перещеголять друг друга аттракционами: тут были и «вдовьи балы», и танцы раздетых догола, и дамский бокс в бочках, и скачки на диких ослах, и эротическая акробатика. Появились доктора черной и белой магии, вещие женщины — и поток верующих в чудеса с каждым днем возрастал. На окраинах города, заселенных бедняками, перед дверями гадалок и ясновидящих выстраивались очереди представительниц слабого пола — от девушек, едва окончивших школу, до выфранченных матрон. А в виллах богачей на Альстере процветали оккультизм и спиритизм.

В доме Брентенов царила жестокая нужда. Карл Брентен вот уже несколько месяцев лежал в больнице. Все еще не миновала опасность полной потери зрения. Один глаз оказался безвозвратно погубленным, врачи прилагали усилия, чтобы спасти второй.

Вальтер оказался единственным кормильцем семьи. Но он числился в «черных списках» союза предпринимателей металлургической промышленности. С верфи «Блом и Фосс» его уволили вскоре после капповского путча, а потом выбросили и с завода «Менк и Хамброк». Теперь он работал токарем третьего разряда на маленькой, захудалой фабричке, на Старом Штейнвеге.

Большую часть своей библиотеки Вальтер, скрепя сердце, уже продал. Но когда были исчерпаны последние запасы сигар, а марка продолжала стремительно падать, пришлось продать не только остаток книг, но и вообще все, что можно было вынести из дому.

Бабушка Хардекопф взялась за шитье и починку вещей, чтобы вносить в дом и свой заработок. Фрида, как в давно забытые времена, опять нанималась на уборку контор и стирку белья. Даже школьница Эльфрида, кроткая, мечтательная девочка, и та после школы работала посыльной в аптекарском магазине.

И все же Фрида и ее дети нередко ложились спать голодными. Сухого хлеба и то не хватало. Такой нужды семья Брентенов не знала даже в самые тяжелые военные годы.

Были, однако, практичные люди, уловившие дух эпохи, как они это называли. Хинрих Вильмерс, страстный любитель ската, говорил, например, что бывают-де такие бесшабашные времена, когда все моральные устои перевернуты вверх ногами и в жизни царит полная противоположность тому, что обычно дозволено. Он и Мими с недавнего времени переселились за город, в Ральштедт, где приобрели дом с обширной усадьбой. Уже летом двадцатого года Хинрих Вильмерс стал владельцем крупного увеселительного заведения под названием «Вандсбекерские залы для почтенных бюргеров». Это был ресторан с большим салоном, клубными комнатами и садом, вмещающий добрых восемьсот посетителей. Родные задавались вопросом, откуда же у Вильмерса вдруг объявились такие крупные деньги; поговаривали, что он уплатил за «Вандсбекерские залы» долларами и гульденами. Официальный ответ Вильмерсов гласил, что Хинрих якобы получил наследство из Америки и сразу стал богатым человеком. Но зависть проницательна, подозрительность дальновидна. Зря, что ли, у него зять — директор банка? А во времена инфляции золото само прилипает к рукам банковских директоров. Тесть покупал рестораны и виллы, а зять, директор банка, Гайнц Редерс, несмотря на обширнейшие деловые связи с голландскими банками, по-прежнему вел самый скромный образ жизни, не делал никаких приобретений и избегал всякой показной роскоши. Это было столь же подозрительно, как если б он ударился в другую крайность.

Вильгельм Штамер, владелец транспортной конторы, оказался менее удачливым. Он был новичком в деловом мире, и богатое возможностями время вскружило ему голову, лишило осмотрительности. Штамер попал в тюрьму. Он брал подряды на перевозку грузов в Голландию, но некоторые поездки неизменно совершал лично. Это обратило на себя внимание, тем более что он всегда имел дело с одной и той же роттердамской экспортной фирмой, давно уже бывшей на подозрении у полиции. При внезапном и тщательном обыске немецкие таможенники нашли в подушках шоферского сидения бриллианты и валюту.

Штамера приговорили к восьми годам тюремного заключения.

Предприятие его перешло к сыну.

Постигла неудача и Пауля Папке. С тех пор как «еврей Еленко» уволил его из театра, он чувствовал себя невинной жертвой «анархического времени», как он выражался… В суде по трудовым конфликтам Папке повел длительную и ожесточенную тяжбу против нового директора театра, но «продавшийся» председатель суда отказал ему в иске, в довершение всего присудив еще и к уплате судебных издержек. Папке бесновался, писал жалобу за жалобой, помещал пасквильные статьи в «Нахтпост», оплачивая их звонкой монетой, но толку от этого было мало.

И что уж, прости господи, они поставили ему в вину?.. Два-три прогула, то, что вечерок-другой он позволил себе покутить, поручив дела костюмеру… Неодобрительные высказывания о театральном руководстве, которое он — да разве он когда-нибудь говорил неправду! — обвинял во взяточничестве и называл иудейским. И если эти обвинения остались недоказанными, то лишь оттого, что по своему душевному благородству он не мог выдать лицо, доверившееся ему. Все это смехотворные, за волосы притянутые придирки, жаловался Папке. О бесследном исчезновении нескольких кусков шелка и других материй он скромно умалчивал. Бог ты мой, в эти времена исчезали и не такие вещи. Из-за каких-то несчастных нескольких метров шелка подымать такой шум! И Папке со спокойнейшей совестью говорил всем, кто не отказывался слушать, что его выставили из театра евреи и социал-демократы. Они просто не терпят вокруг себя прямых людей, которые не желают плясать под их дудку.