Сыновья

В гостиной все сгрудились вокруг Карла. Каждое его слово, каждое его замечание подхватывалось на лету, как драгоценная жемчужина. И все из кожи лезли вон, стараясь показать, как высоко они его ценят, как горды тем, что им позволено насладиться его обществом. Под аплодисменты Алисы Штримель и ее брата Арнольда, Хинрих Вильмерс заявил, что он еще ждет от Карла больших дел. Настала пора для еще не развернувшихся талантов, для самородков, которые выходят из народных масс и часто поднимаются на головокружительную высоту. Стоит вспомнить о Мартине Лютере — это ведь тоже был сын бедных родителей.

— В личности Карла, — соловьем разливался Хинрих, — сочетается все, что нужно для блестящей карьеры: ясный ум, подкупающий ораторский талант, выразительная внешность и незапятнанное прошлое…

— Незапятнанное прошлое — да, вот с этим я согласен, — клюнул на приманку Карл, который до тех пор только скромно поеживался под ливнем похвал. — Действительно, чем я горжусь — так это моим незапятнанным прошлым!

— Мы никогда не сомневались, дядечка, что для тебя наступит день славы, — флейтой пропела Алиса, прижавшись к Карлу и восторженно воздев глаза к небу. — Вся родня всегда ждала от тебя чего-то большого. Все чувствовали, что… что… Словом, всегда, всегда мы это чувствовали.

— Да, да, дядя Карл — сильный характер, яркая личность! — воскликнул Арнольд Штримель, положив руку на плечо Карлу.

Из кухни послышался шум. Раздался сердитый голос Фриды:

— Ну, нет. Здесь тебе нечего делать. Еще чего не хватало!

И она без церемоний выставила из кухни Софи Штюрк. Софи очутилась среди мужчин. Посмеиваясь над ее изгнанием, они в утешение предложили ей рюмку тминной. Сегодня она была гостьей, и надлежало ухаживать за ней, а не ей ухаживать за другими.

— Горя он там, видно, хлебнул немало, верно, господин Штамер? Можно себе представить. Ведь он уже не в молодых летах. К тому же по характеру он всегда был упрям, строптив. Да и фигурой он меньше всего походит на солдата. Ох, можно себе представить!

Густав Штюрк сидел в уголку гостиной с приятелем Карла по Нейстрелицу, владельцем транспортной конторы Вильгельмом Штамером, неуклюжим приземистым человеком, лет сорока с небольшим.

— Верно, верно, господин Штюрк. Глядя на него, я, верьте мне, болел душой. — уж очень его изводили. Особенно донимал его Кнузен. И что он имел против Карла? Ровно ничего. Все делалось только из расчета. Негодяй вымогал у него сигары. Сколько, бывало, ни давай ему — все мало. А если у Карла кончались запасы — случалось порой! — тут-то Кнузен за него и принимался: пух и перья летели от бедного Карла. И удивительнее всего, что вообще этот Кнузен вовсе не изверг. Отнюдь! Свирепел он только при виде Карла — то есть при мысли о его сигарах.

Густав Штюрк кивнул, задумчиво поглядел на своего собеседника и сказал:

— Для Карла это не прошло даром. Он сильно постарел.

— Никто из нас в этой передряге не помолодел.

— Что верно, то верно.

В передней снова шум, смех, рукопожатия, объятия; на лицах радость встречи — пришел инспектор Папке.

— Друг! Брат! — крикнул он баритоном, который появился у него в годы войны. И еще раз: — Бесценный брат мой. Ты ли это? Наконец-то! У меня слов нет, чтобы выразить свою радость! Так обнимемся же без слов!

Он крепко прижал к себе Карла, который был почти на голову ниже его, и средним пальцем отер уголки глаз. Затем оттолкнул Карла так же энергично, как притиснул к себе, и долго осматривал его с ног до головы.

— Слава богу, это действительно ты, — воскликнул он. И глубокомысленно кивая: — Да, да, тяжелые времена миновали. Слава богу! Будем надеяться, что наступивший мир нас не очень разочарует.

— Разочарует? То есть как это? — фыркнул Карл. — Радоваться надо, что пушки умолкли! Что все так хорошо сложилось! Времена разочарований позади!

Папке положил правую руку на плечо приятелю и, глядя на него, ответил с серьезным и торжественным видом:

— Твоими бы устами да мед пить, милый брат! Ты — великая наша надежда! В те годы, когда все мы колебались, ты один сохранял стойкость. Когда мы помышляли только о победе, ты… ты прежде всего жаждал мира! Твоя несокрушимая воля, сила предвидения… Карл, в эти дни хаоса ты — наш маяк и…

— То есть, как это — хаоса? — рявкнул Карл и нагнул голову, словно собираясь боднуть Пауля.

— В эти дни развеянных надежд…

— Ты сказал — хаоса! Я спрашиваю тебя, где ты видел хаос в нашей революции? А ведь она свергла вековую династию и вековой милитаризм! Более бескровной революции еще не совершил ни один народ.

— Благодарение богу, — ввернул Папке.

— Дядя Карл прав. Разве вы не согласны? — запальчиво спросила Алиса Штримель.

— Дядя Карл всегда прав, — вскричал ее брат Арнольд.

— Он сказал — хаос! — воскликнул Карл Брентен. — А это оскорбление нашей революции, которая была проведена в величайшем порядке.

Фрида выскочила из кухни, легонько оттолкнула мужа в одну сторону, Алису Штримель в другую и, подбоченясь, крикнула:

— Так-то ты принимаешь гостей? Только он через порог, а уж ты нападать на него? Даже пальто снять не дал. Позвольте вам помочь, господин Папке. Вашу шляпу, вашу трость!

— Дорогая фрау Брентен, жена моего друга и сама — мой друг! Я и слов не подберу… Вы божественны, просто божественны! Да кроме того… Мы лаем, но не кусаемся, дражайшая. Мы, так сказать, обнюхиваем друг друга.

Нет, надо признаться, Пауль Папке ловко вышел из неприятного положения.

— Ха-ха-ха! — смеялся он. — Неужели, уважаемая, вы могли подумать, что стоит появиться Папке, так уж и бой неминуем? Ох вы, душечка моя! Ха-ха-ха! Да ведь милые бранятся — только тешатся!

Инспектора Папке дружески похлопали по плечу и торжественно ввели в гостиную.

И он сейчас же стал центром всего маленького общества. Вокруг него уселись Мими и Хинрих, Густав и Софи, Алиса и Арнольд, господин Штамер. Даже Вальтер подсел к своему бывшему шефу. Напоследок пришла и бабушка Хардекопф. Она тоже стала прислушиваться к оживленным речам Папке.

Появился более сильный магнит. Брентена на время забыли, что было ему не очень приятно. Со скучающим видом проскользнул он в кухню.

— Когда же наконец?

— Немножечко терпения! Карл, послушай, не доводи до скандала. Помни, что ты — хозяин дома. Забудь на сегодня проклятую политику! Заявляю тебе, что если разыграется скандал, то я… то я… я никогда больше не буду принимать гостей… Никогда!

— Да что произошло? Ну, подразнили друг друга! Самым безобидным образом! Совсем не вредно сбить с него спесь! Он ведет себя так, будто он по-прежнему хозяин положения. Надо его поставить на место. А если он сам не соображает, то…

— Да оставь ты в покое политику. В конце концов, ты член Совета рабочих и солдатских депутатов! Стало быть, должен знать, как надлежит вести себя.

От этой женской логики Карл Брентен даже застонал, но вовремя спохватился и вышел из кухни.

— …и что известно лишь немногим, наш грязный Гамбург некогда был оперным центром для всего Запада. — «Запада», сказал Папке. В последнее время это было его излюбленное словечко. Ему казалось, что оно звучит значительнее, чем «Европа». — Честное слово! Мне недавно пришлось изучать один труд по истории музыки — этого требует моя профессия, надо всегда быть на высоте! — и вот там все описывается подробнейшим образом. Примерно в конце семнадцатого столетия у нас впервые появилась своя, немецкая опера. Судя по книгам, на сцене происходило нечто фантастическое. Кровь лилась потоком. Настоящая кровь, даю честное слово! — разумеется, телячья, из пузырей, скрытых под платьем у певцов. Удар ножа или кинжала — и вот вам, пожалуйста, кровь фонтаном брызжет на сцене. Даже головы отрубали… В одной опере, под названием «Штертебекер», в последнем акте, после душераздирающей арии старого пирата, его на глазах у почтеннейшей публики обезглавливали. Голова катилась по сцене, сказано в книге, зрители в ужасе вскрикивали… Само собой, искусственная голова, которая слетала с певца каждый вечер. Оперная сцена в те времена, милостивые государи и государыни, вообще была чистейшим цирком. На подмостки выводили всевозможных животных. Честное слово, так написано в этой книге. Не только ослов и лошадей, но даже обезьян и верблюдов. И, представьте себе, актеры говорили и пели на верхненемецком и на нижненемецком наречии, по-итальянски, по-французски, — и часто в одном и том же спектакле.