Сыновья

— Поди-ка сюда!

— Не могу! Не видишь — я занят!

Без лишних слов Петер выключил мотор пилы, у которой работал Вальтер, и потащил его за собой. Рядом со станком Петера, на столе для инструментов, лежала раскрытая книга.

— Ну вот, теперь слушай! — сказал Петер и, перекрикивая шум мотора, стал читать.

Вальтер не знал, куда деваться от стыда. Многие рабочие смотрели на них, подмигивали друг другу, ухмылялись. И мастера уже стали пристально поглядывать на них из своих стеклянных будок. А Петер Кагельман все читал да читал. Время от времени он патетическим жестом подчеркивал смысл какого-нибудь места, и Вальтер, слушавший в пол-уха, приглядывался к этому удивительному парню, который с таким упоением отдается магической силе слов, что, декламируя, даже сам как-то преображается. Плоское, почти без профиля лицо Петера, крохотный нос и несоразмерно длинный и тяжелый подбородок производили смешное впечатление. Но когда Петер, отрывая глаза от книги, устремлял вдаль просветленный, словно ясновидящий, взгляд, лицо его поразительно менялось, приобретало благородную соразмерность черт. Он читал, широко раскрывая рот, и слова лились — звучные, округленные, точно вылепленные:

Нет красноречья Брута у меня,

Бесхитростный и добрый человек я,

Что друга искренне любил;

И это знают те, кто разрешил

Мне всенародно говорить о нем.

Потом он повысил голос и закричал, словно хотел, чтобы тысячи людей услышали его:

Когда б я Брутом был, тогда сумел бы

Вас потрясти, сумел бы эти раны

Заставить говорить: внимая им,

Восстали бы и сами камни Рима.

Задыхаясь, но победоносно глядя на Вальтера, он сказал:

— Вот это поэзия, а? Великое творение, а?.. Знаешь, чье это?

Вальтер обиделся.

— Ясно, знаю. За кого ты меня принимаешь!

— Вот этого англичанина я готов превозносить до небес! Что по сравнению с ним Диккенс!

— Согласен, Диккенс — не Шекспир, но он тоже великий художник, и от этого я не отступлюсь.

Вальтер был рад вырваться и убежать на свое место, где сразу же запустил пилу…

Он лежит с открытыми глазами и думает: «Петер ввел меня в Союз молодежи, и за это я буду ему вечно благодарен…»

Месяц давно уже скрылся, а звезды по-прежнему смотрят к нему в окно, холодные, но ясные, как никогда. Сна ни в одном глазу. Вальтер улыбается, вспоминая, как он сначала упирался, не хотел идти в эту молодежную организацию, а потом с головой окунулся в ее жизнь.

Первый вечер в районной группе Союза молодежи он помнит так же ясно, во всех подробностях, как свой первый день на заводе. Он сидел среди юношей и девушек — своих сверстников и сверстниц, не зная, куда глаза девать от смущения, и давал себе клятву: «В первый и последний раз я здесь… в первый и последний раз…»

Как они одеты! Что это, школьники? А девчонки с длинными косами шалят, как дети. Но особенно возмутило Вальтера то, что такая вот девчонка, с болтающимися косами, пухлыми щеками и пунцовым ртом, громко призвала слушателей к спокойствию, открыла собрание группы и произнесла речь. И ребята сидели смирно, терпели это! Она говорила о картинной галерее и упрекала членов группы, что в последнее время они редко там бывают. Вальтер сидел среди этой молодежи, как чужой. На нем был его черный конфирмационный костюм; новый крахмальный воротничок подпирал шею, на коленях лежала черная шляпа. Здесь никто из ребят не носил длинных штанов. Ни на ком не было крахмального воротничка. Шляп они, видимо, вообще не признавали. У большинства поверх пиджаков выпущены отложные «шиллеровские» воротники, многие были в цветных куртках, синих или светло-коричневых, словно девчонки. Один парень, очень светловолосый, был даже без пиджака, в ярко-красной рубашке. Он, как Вальтер случайно узнал, был торговым учеником. Вальтер чувствовал себя крайне неловко. Вообще, тесное общение мальчиков и девочек казалось ему совершенно немыслимым, нетерпимым. Больше того, девчонки как будто даже задавали тон здесь. «Да чтобы я еще хоть раз сюда пришел! Как же, дожидайтесь!»

Радостно улыбался звездам бессонный мечтатель. Да, первые впечатления его оглушили, обескуражили, оттолкнули. Но не прошло и месяца, как он уже был одним из активистов группы, носил короткие штаны, яркие рубашки с отложным воротником и сандалии. Его неусыпной заботой стало также отращивание волос; парикмахеру разрешалось только чуть-чуть подстричь около ушей и на затылке. А в ту субботу, после первого посещения группы, когда за ним зашли «девчонка» Грета Бомгарден и торговый ученик, рыжий Ауди Мейн, он трусливо удрал. Бесцельно бродил по гавани, шел куда глаза глядят; знал только, что никогда больше не пойдет на вечера группы. Но он чувствовал себя очень одиноким, никому не нужным, не знал, куда девать себя, Вдруг его потянуло в Городской театр, на колосники, Папке наверняка ему не откажет. Ему даже пришла в голову мысль поступить когда-нибудь в театр статистом, На афише он прочитал: «Портные из Шенау». Ах, смотреть нечего! Бесцветная вещичка. Да и, кроме того, не менее десяти раз он слышал эту оперу, в которой играл одного из учеников портного. Он поплелся назад к центру и наконец зашел в кино.

Пока перед ним мелькали на экране индийские красавицы и роскошные дворцы с мраморными бассейнами, в которых плавали священные крокодилы, питавшиеся человеческим мясом, члены нейштадской молодежной группы под звуки гармоники отплясывали народные танцы в клубе молодежи при Доме профессиональных союзов…

Да, все это они рассказали ему впоследствии и хохотали до слез, узнав, что он от них улепетнул. А в понедельник под вечер, после той неудачной субботы, Вальтер, выйдя с Петером Кагельманом из ворот завода, глазам своим не поверил: перед ним стояли белокурая девчонка и торговый ученик в красной, как знамя, рубашке. Донельзя сконфуженный, Вальтер взглядом искал поддержки у Петера, которому он открылся, и Петер спас положение безобидной ложью.

— В субботу Вальтер был очень занят, — сказал он, пожимая руки Грете и рыжему Ауди, — иначе он с удовольствием пришел бы.

Вальтер тоже подал руку молодым людям, бормоча:

— Да, да, я никак не мог освободиться.

— Бывает, — с философским спокойствием заметил Ауди Мейн. А пухленькая, с длинными косами староста Грета прибавила с сожалением в голосе:

— Досадно, как раз в субботу было очень весело. А я… я заранее радовалась новому танцору.

Вальтер от смущения не знал, куда девать глаза, а уж ответить и вовсе не нашелся. И Петер, выручая товарища, завладел разговором, словоохотливый и приветливый, как никогда.

Он был не только старше годами и на добрую голову выше трех остальных — он был красноречивее и, как видно, сразу понял свою задачу. Насколько полнее, ярче была бы жизнь группы, если бы в ней могла участвовать молодежь возраста Петера; к сожалению, большинство его сверстников, которым не посчастливилось получить броню, было угнано на фронт.

Все время, пока они шли вчетвером по Хеммерброку к вокзалу Берлинер Тор, Петер говорил о новом восприятии жизни у молодежи. Он говорил с присущим ему пафосом, речь его текла свободно, точно он заранее выучил ее наизусть, голос то стихал, то повышался, доходя до громовых раскатов. Необходимо, заявлял он, освободиться от плесени мещанства, этой болезни отсталых и узколобых. Мещанство угнездилось в изъеденной молью среде мелкой буржуазии и, к величайшему сожалению, проникает уже и в социалистическое рабочее движение. Как часто невольно думается, что господа секретари партий и профессиональных союзов не что иное, как недопеченные буржуа, что это мелкая буржуазия, мещане. Необходимо выработать в себе новое мировоззрение, больше того, Петер расправил плечи и повысил голос, создать новый идеал жизни. Мы, молодежь, должны поставить перед собой цель не повторять стариков, не пережевывать социалистические идеи, а осуществлять их в жизни, служить примером для других. Только таким путем можно придать социалистическому идеалу новую притягательную силу и весомость. Он выбросил вперед правую руку и провозгласил: «Долой буржуазные условности! Смерть отжившему кодексу буржуазной морали! К черту ложь и лицемерие, именуемые буржуазной порядочностью! Мы — новое поколение с новым жизненным идеалом, поколение, чьим девизом всегда будет искренность и правдивость, честность и справедливость, порядочность и чистота!»