Отцы

— Этот расход ферейн может взять на себя в награду за все наши труды, — сказал он.

Но Густав Штюрк с ним не согласился:

— Ведь мы в пяти минутах от дома; трамвай останавливается почти у наших дверей.

— Пролетарии! — Презрительно улыбаясь, инспектор Папке вскочил в пролетку и крикнул извозчику: — Гриндельаллее, сто двенадцать!

И укатил, на прощание еще раз помахав рукой приятелям.

Глава третья

1

В воскресенье после обеда Фриц Хардекопф сидел у стола в столовой; перед ним лежала чертежная доска, линейка, циркуль и угольник. Фриц чертил схему парусного судна. Это занятие доставляло ему великую радость. Он работал с увлечением. Рассматривая свое творение, делая расчеты, он вполголоса напевал:

Судохозяину лафа,

Набита золотом мошна.

Пусть пароход и очень стар —

Закрасит все грехи маляр.

Напевая, он то и дело брался за карандаш.

Но вот посудина бум-бом,

И опрокинулась вверх дном…

Дверь вдруг открылась.

— Скажи-ка, что это за песню ты поешь?

— Старинная гамбургская песенка, мама, матросская, — ответил Фриц с довольной усмешкой.

— Матросская? И в ней поется о посудине, которая «опрокинулась вверх дном»?

— А что ж, — ответил Фриц, смеясь. И беспечно прибавил: — Такие вещи случаются.

— Так-так. А если такие вещи случаются, что тебе за охота идти в матросы?

Фриц весело расхохотался.

— Господи, какая ты смешная! Ты послушай, как дальше поется. — И он продолжал высоким, совсем еще мальчишеским голосом:

Слыхать, матросы все пропали,

Их дикари живьем сожрали.

— Ну, знаешь, покорно благодарю…

Но нет, те слухи неверны:

Все моряки уж спасены.

На Гамбург моряки плывут

И у хозяев стекла бьют.

Совет наш, юноша, прими:

От доли моряка беги.

— Да, да, совет наш, юноша, прими, — иронически повторяет мать. — Песня, оказывается, умнее, чем я думала, — говорит она в заключение и выходит из комнаты.

Вслед ей раздается смех сына. Он громче прежнего поет:

Наш пароход на юг идет.

Сухари матрос грызет,

Солонина вся сгнила,

Десять лет уж ей сполна.

Фрау Хардекопф беспокоит судьба младшего сына: ведь один он у нее, можно сказать, и остался. Людвиг живет со своей Герминой у Фриды. Отто хоть и ночует еще дома, но мать понимает, что это недолго продлится: он помолвлен с девушкой, какой-то Цецилией, и в их последних письмах только и речи, что о свадьбе. А самый младший — матушка Паулина не обманывается на этот счет — ждет не дождется конца ученичества, чтобы уйти в плаванье. Его заветное желание — повидать белый свет — с годами только окрепло. Фрау Хардекопф даже опасается, что он, не доучившись, возьмет и сбежит. Ведь вот Штюрку как не повезло с Эдгаром. Такой честный, порядочный человек, а сын — мошенник: стащил у хозяина тысячу с лишним марок и удрал в Америку… Нет, этого ее Фриц никогда не сделает… Но и он в один прекрасный день уедет в Америку… Кто знает, не близок ли этот день. Уж и теперь как-то пусто стало в доме. Скоро останутся они с Иоганном вдвоем, одинокие старики.

2

Хардекопф приходил домой угрюмый, раздраженный, еле волоча ноги. «Замучился совсем», — думала Паулина. Трудно ему становится работать… Долго он так не протянет… Несколько дней назад он жаловался ей, что надо ловчить и так и этак, иначе ничего не заработаешь — расценки сильно снижены. Фрау Хардекопф делала все, чтобы по крайней мере дома он мог отдохнуть и прийти в себя.

Однако не работа в литейном цехе утомляла Хардекопфа, и не расстроенное здоровье было причиной его усталости и раздражительности; он был, в общем, здоров, если не считать желудка, время от времени дававшего себя знать, да одышки. Нет, все дело в вечном брюзжании Менгерса. Его страсть к спорам и критике стала сущим наказанием для окружающих. «Что за беспокойный человек!» — думал Хардекопф. Придира, пессимист. Теперь предметом его обличений и нападок стал партийный съезд, заседавший в Магдебурге. Все то, что возмущало Менгерса в прошлые годы, он опять выволок на свет божий. Старик Хардекопф давно обо всем и думать забыл, а Менгерс, оказывается, все это таил в душе, вел счет ошибкам и промахам.

— Что говорил в тысяча девятьсот пятом году на Йенском партийном съезде Бебель о массовой политической стачке? А какова теперь его установка? Борьба против монархии, юнкеров, промышленников отходит на второй план: руководство партии считает теперь, видно, самым важным вести борьбу против левых течений в собственной партии. Пораскинь-ка мозгами! — сказал ему Менгерс сегодня и тотчас же убежал.

Но не прошло и нескольких минут, как Менгерс под каким-то предлогом снова очутился возле Хардекопфа.

— А как подло нынешний магдебургский съезд отнесся к товарищу Розе Люксембург? В конце концов она одна поехала в Россию, когда там началась революция, и на месте изучила события. А наши делегаты потешались над ней, называли ее фройляйн Люксембург. Пораскинь-ка мозгами, Ян!

Вскоре он опять примчался.

— Ты помнишь, что сказал Бебель на партийном съезде в Йене? «Берегитесь! — обратился он к правым. — Подумайте о том, что вы делаете, вы вступили на опасный путь, который вас же приведет к гибели!» Пораскинь-ка мозгами!

Фриц Менгерс часто не вырабатывал нормы. Он бегал изливать свое негодование не только к Хардекопфу, но и к другим товарищам. Альфреду, его напарнику у печи, приходилось в таких случаях отдуваться за двоих. Сегодня мастер Пельброк подошел к Менгерсу и прямо сказал ему, что он отстает. Но на Менгерса предупреждение мастера, видимо, не подействовало. Как ни посмотришь — он все торчит то около одного, то около другого и ораторствует. Очевидно, его мало беспокоило, что в конце недели он принесет домой тощую получку.

Хардекопф уже привык к тому, что Менгерс обзывает руководителей профессионального движения, Бемельбурга и Легина, «тупицами», что товарищ Ауэр, по его словам, «заступник и покровитель всех бюрократов, он только перекрасился в социалиста»; эти выпады не особенно трогали Иоганна. Но сегодня Менгерс бросил ему в лицо такие упреки, которые заставили его призадуматься; они уже затрагивали не только партийных бюрократов, но и рядовых членов социал-демократической партии, таких, как он сам, Хардекопф.

— Это мы-то собираемся захватить в свои руки политическую власть, править государством, строить его? Мир хотим перевернуть? — издевался Менгерс. — Умора, да и только! Давай-ка поглядим на себя, давай посмотримся в зеркало. Хороши ниспровергатели! Пивохлебы мы, помешанные на ферейнах, картежники, кегельные души. Дома после работы мы усаживаемся в мягкое кресло, почитываем «Эхо» и «Якова», качаем головой, сетуя на неблагоустроенность этого мира, и радуемся, когда Бебель в рейхстаге опять задаст этим господам жару. А потом, довольные собой, заваливаемся на боковую и погружаемся в дремоту. Дремлем, дремлем, а там, глядишь, победа сама и пришла. Ну, а пока носим прическу а-ля Бебель и бережно храним в шкафу свою черную широкополую шляпу «демагог». Как же, ведь в одно прекрасное утро мы проснемся в социалистическом народном государстве, а его ведь надо встретить при полном параде. Разве неверно? Помни: без энтузиазма ничто великое в этом мире не делается. А где у нас энтузиазм? Где страсть? Где фанатизм? Мы — революционеры? Мы — перевернем мир? Черта с два! Ферейновские дурачки, вот мы кто! «Товарищи социалисты, братья по классу, завещайте своим близким, чтобы тело ваше после смерти было предано сожжению. Да здравствует кремация!» Ну, как здесь не прийти в отчаянье! Пораскинь-ка мозгами, Ян! Поразмысли хорошенько!