Отцы

Получив ключ от письменного стола, Карл Брентен несколько раз повторил старухе, оглушавшей его своей болтовней:

— Хорошо, хорошо, многоуважаемая, я запру квартиру и принесу вам ключ.

Старуха неохотно удалилась, продолжая что-то бормотать, а Брентен дрожащими руками отпер письменный стол. По обе стороны его было по три маленьких ящика, а в середине один большой. Ожидая самых невероятных сюрпризов, Брентен осторожно вытащил один из ящиков. В нем лежали бумаги, фотографии, пилюли, иголки — ничего существенного. В остальных тоже не оказалось ничего ценного. Внимание Брентена привлекла китайская шкатулка, разрисованная золотыми драконами. В ней лежал голубовато-серый порошок: Карл понюхал — никакого запаха. «Не перец ли?» — подумал он, послюнявил указательный палец, обмакнул в порошок и лизнул. Никакого вкуса. Нет, не перец. Он поставил шкатулку назад, стал рыться в остальных ящиках, но ценной находки, на которую он все еще надеялся, так и не оказалось. Наконец Карл решил, что он дома на досуге предпримет более основательные поиски.

Немалых трудов ему стоило втащить письменный стол к себе в квартиру. К счастью, помог сосед Боллерс, но после всех хлопот и возни надо было, конечно, для поддержания сил пропустить пару-другую кружек пива.

Вернувшись из пивной заметно навеселе, Карл снова взялся за розыски. Каждая бумажка, фотография, коробка были тщательнейшим образом обследованы. Вокруг стояла вся семья: жена, Вальтер и Эдмонд Хардекопф. Все, что проходило через руки Карла, подвергалось вторичной проверке Фридой.

— Здесь что такое? — спросила она, указывая на открытую китайскую шкатулку.

— Понятия не имею, — проворчал он. — Ни вкуса, ни запаха.

В одном из боковых ящиков они нашли старую деревянную коробку с разными бумагами; это были письма и заметки давно умершего Адольфа Беккера, счета, какие-то планы, чертежи и прочее.

— Придет же в голову хранить такое среди всего этого хлама! — воскликнула Фрида, читавшая какую-то записку.

— Что хранить? — быстро спросил Карл, надеясь, что наконец-то найдено нечто стоящее.

— Здесь сказано, — вероятно, Дора сама это и писала, — что в китайской шкатулке хранится пепел ее возлюбленного Адольфа.

У Карла Брентена вся кровь отхлынула от лица и глаза чуть не выскочили из орбит; он пошатнулся, ухватился за письменный стол. Его вдруг стошнило, и он захрипел, как умирающий…

Четыре дня пролежал он в постели, проклиная свою покойную сестру Дору и оставленное ему «наследство», которое в первый же день выкинули из дома. Письменный стол забрал Густав Штюрк: он решил его отремонтировать и продать.

3

Болезнь, приковавшая Карла к постели, оказала на него самое благотворное действие. Впервые за восемь лет брачной жизни он несколько дней подряд провел дома. Все это время, если не считать двух-трех случайных посетителей, он находился в обществе жены, сына и маленького Эдмонда. Фрида недолго думая бросила работу на фабрике и нежно ухаживала за больным мужем. Тараканы, прежде служившие поводом для бесконечных упреков и ссор, — однажды Брентен даже выудил таракана из супа, — исчезли. Фрида вывела отвратительных насекомых керосином: квартира сверкала чистотой; Фрида хозяйничала не покладая рук. Больному подавались его любимые кушанья, малейшее его желание выполнялось беспрекословно. Заботливый уход, вкусная еда возымели свое действие. Карл блаженствовал; он начинал понимать, что мирная семейная жизнь и домашний уют имеют свою прелесть — стоит лишь устранить досадные мелочи.

Вальтер уже второй год ходил в школу. Брентен впервые стал проверять заданные сыну уроки, и ему доставляло удовольствие слушать, как малыш читает вслух; Карл рассказывал ему о большом городе Кельне, о Рейне и Бельгии, о Брюсселе и Генте и, главное, о Париже, куда его когда-то так влекло.

Пока Вальтер был в школе, Эдмонд кувыркался на постели Брентена, который так полюбил малыша, что к немалому испугу Фриды выразил желание обзавестись еще одним «карапузом».

Вообще Карл, присмотревшись в эти дни к жене, пришел к выводу, что она вовсе не лишена женского обаяния, как он всегда внушал себе. Он даже открыл в ее облике что-то трогательное, свежее, девичье, что выгодно отличало Фриду от всех известных ему женщин. Свершилось невероятное: после восьми лет брака Карл Брентен снова влюбился в собственную жену. Теперь он хотел быть нежным и внимательным, но это плохо ему удавалось: он стыдился, боялся показаться смешным. Однако Фрида почувствовала перемену — то, чего не могли выразить слова, выдавали взгляды. Она стала обращать больше внимания на свою внешность, старалась принарядиться, причесаться к лицу; она была весела и мила, попросила у матери швейную машину «Зингер» и с давно забытым усердием перешивала из старых тряпок костюмчики для обоих мальчиков, переделывала свои блузки, штопала чулки, а однажды — деньги ей дала взаймы мать — купила себе недорогой пестрый капотик, от которого вся квартира стала как-то светлее и уютнее и в котором она казалась мужу еще милей и краше. Он читал ей вслух газету: о зверском убийстве с ограблением, совершенном в пригородном поезде между Бланкенезе и Альтоной молодым парнем из хорошей семьи; о страшном землетрясении в Мессине, на острове Сицилия.

Когда навестивший приятеля Пауль Папке, театрально жестикулируя, стал уверять, что постановка «Риенци» не удалась, ибо из-за отсутствия Карла статисты, изображавшие войско в третьем акте, с опозданием вышли на сцену, и режиссер Еленко по этому поводу рвал и метал, — Брентен едва удержался, чтобы не расхохотаться. Он не понимал, как мог он когда-либо находить удовольствие в обществе этого пустомели!

Проводив Папке, Карл стал вспоминать прежние разговоры с ним. В один из первых дней работы Карла в театре, когда статисты уже были одеты для выхода на сцену, Папке сказал ему: «Ступай, Карл, на колосники и посмотри, как женщина может погубить хорошего человека». Ставили «Кармен». И в самом деле, что бы ни шло на сцене: «Сельская честь», «Паяцы», «Отелло» — всюду мужчины гибли из-за женщин. А оперы со счастливым концом, такие, как «Нюрнбергские мейстерзингеры» или «Виндзорские кумушки», Папке, называл «халтурой», да еще «фальшивой халтурой», которую и смотреть не стоит, — они, мол, ничему не научат.

Раньше только худосочные статисты, пробовавшие перед поднятием занавеса голоса и выводившие «ми-ми-ми», будто каждому из них предстояло исполнить труднейшую арию, хотя все назначение их заключалось в том, чтобы «заполнить сцену», казались Карлу кривляками, самовлюбленными ничтожествами; теперь таким же кривлякой и ничтожеством показался ему вдруг и сам Пауль Папке, главный инспектор костюмерной статистов, вполне серьезно считавший себя первым лицом в театре.

Нет, Карл Брентен решил покончить со всем этим театральным пустозвонством и больше времени посвящать жене и детям. Скоро ему стукнет тридцать, пора уже, думалось ему, оглянуться на себя, остепениться. Годы праздных забав миновали. Какая же это жизнь в вечной ссоре и сваре? Иначе зачем было, собственно говоря, и жениться? Нет, этому пора положить конец — надо начать новую жизнь.

Ночью, когда Карл чувствовал себя смелее и не так стыдился вновь пробудившейся в нем нежности к жене, он рассказывал ей о своих новых планах и обещал стать другим человеком. Она принимала доказательства его любви, но недоверчиво улыбалась, хотя делала вид, что верит его словам.

4

Пока Брентен болел, он рисовал себе свою будущую жизнь в самых радужных красках; но вот он выздоровел, и все пошло по-старому. Ибо, как говорит известная пословица, у больного одно на уме, у здорового — другое. Он по-прежнему дружил с Паулем Папке, по-прежнему работал помощником костюмера в театре. Страх перед скукой семейной жизни снова толкнул его в объятия веселых собутыльников, и вскоре он по-прежнему с головой ушел в дела ферейна «Майский цветок». Когда тот или другой из членов ферейна уверял его, что рождественский или другой какой-нибудь бал удался на славу, что он прирожденный организатор и блестяще справляется со своей задачей, Карл чувствовал себя на седьмом небе.