Отцы

— О да, лет тридцать.

— Ого! Ого! — покачал головой Пельброк, вплотную придвигая к Хардекопфу свою противную, сизую физиономию, одутловатую и пятнистую, словно пораженную какой-то дурной болезнью. Пельброк, отчаянный пьяница, ежедневно приносил с собой в цех бутылку тминной водки и в завтрак, в обед, а то и во время работы не отказывал себе в удовольствии приложиться к ней. Казалось, что вся утроба у него горит огнем.

— Если вы так давно его знаете, — сказал он, таинственно понижая голос, — почему же он до сих пор ничего для вас не сделал?

— А что же ему для меня делать? — удивленно спросил Хардекопф.

— Ну, например, устроить вас на какую-нибудь работенку в новом Доме профессиональных союзов, на какое-нибудь тепленькое местечко.

— Пельброк! — Хардекопф был искренне возмущен. — Партия ведь не для этого существует!

— Разве? — Мастер уставился на Хардекопфа стеклянными, влажными глазами. — Не знаю. Там ведь вертится много всякого народа, и один помогает другому устроиться.

Хардекопф впервые по-настоящему разозлился на мастера. Пельброк, правда, иной раз смотрел сквозь пальцы на кое-какие неточности при определении выработки, но Хардекопф не выносил его за пьянство. Какая подлая мысль! Не водка ли тому причиной? Конечно, проклятое зелье портит людей. Такой что угодно втопчет в грязь. Тепленькое местечко! Больше для них ничего не существует. Тьфу ты, пропасть! Чтобы Бебель устроил его на хорошую должность!.. Вот как эти люди смотрят на партию!..

Подошел Фриц Менгерс и, насмешливо улыбаясь, сказал:

— Ну, Ян, значит, Август Бебель почтил тебя своим вниманием?

— Брось, Фите, сам понимаешь, что твои насмешки неуместны.

— Ну, ну… не сердись, пожалуйста! Я ведь ничего не имею против нашего старика. А если и имею, то самую малость, — поправился он. — Зато меня с души воротит, когда я вижу тех, что роятся вокруг него, как навозные мухи.

— Тебе-то как раз следовало бы лучше думать о нем, — сказал Хардекопф. — Я ему рассказал о твоих сомнениях.

— О моих сомнениях? — Менгерс насторожился. — О каких моих сомнениях?

— Да о том, что, по-твоему, выборы одни ничего не решают, и все такое.

— Это ты рассказал Бебелю?!

— О чем же я тебе толкую?

Фриц Менгерс, которого Хардекопф несколько лет назад привлек в партию, превратился в непримиримого спорщика. Менгерс всегда находил в работе партии какие-нибудь недочеты. Это был статный смуглолицый человек лет под тридцать, с живыми, умными глазами, вспыхивающими то боевым задором, то насмешкой. В его манере держать себя чувствовалось достоинство и энергия.

— Ты ему рассказал? — недоверчиво повторил Менгерс. — И что же он ответил тебе?

— В том-то все и дело, Фите. Об этом-то я и говорю. Он совершенно согласен с тобой. Он сравнил партию с рекой, набирающей силу, но сказал, что реке этой нельзя мелеть и останавливаться: иначе река может обратиться в болото. Это были его слова.

— Да, старик умен. — Менгерс задумался.

— А те, кто хотят, чтобы река стала болотом, сказал Бебель и признал, что в партии такие люди есть, это вредители, так он и заявил — вредители, и с ними надо бороться. Про недовольных в партии — он и тебя разумел, Фите, — Бебель сказал, что не в них опасность. Наш Август Бебель постарел, но это все тот же прежний Бебель. Ты ж, наверное, сам читал, что он сказал в своей речи.

— А почему же, Ян, ты не велел напечатать в газете то, что ты мне только что рассказал? В газете об этом ни слова нет.

— Я репортеру все это выложил. Значит, просто не уместилось. Однако все было так, как я тебе говорю.

Литейщик нахмурился. Он испытующе взглянул на Хардекопфа.

— Не уместилось! — пробормотал он. В его живых глазах блеснула насмешка. Хардекопф встал коленями на песок и принялся за работу. Менгерс неожиданно крикнул:

— Вечно та же история! Мошенники, подлецы!

Хардекопф поднял голову и сердито спросил:

— О ком это ты?

— Да что там толковать, проклятая банда! — Менгерс убежал.

Хардекопф углубился в работу. С кем ни поговоришь, одни огорчения. Сначала Пельброк, теперь Менгерс. Какая муха его укусила? Горячая голова этот Менгерс. Неплохой малый, совсем неплохой, но ужасно вспыльчивый. Кое-кто из наших называет его анархистом. Ну, это, конечно, вздор. Но терпения ни на грош. Дело, по его мнению, движется чересчур медленно. Все не по нем, все-то он критикует. Огромные успехи партии он ни во что не ставит, словно их никогда и не было. Интересно, как ему живется дома. Хардекопф задумался о своем товарище. Он женат, дочка у него. Как мало они друг о друге знают, хотя уже столько лет изо дня в день работают в одном цехе. Может быть, у него неудачно сложилась семейная жизнь? Рабочий должен найти радость хотя бы в семье, иначе ему не снести такого ада. Многое из того, что говорил Менгерс, не так уж неразумно, признал Хардекопф. Он до всего доходит своим умом. А главное: глубоко вникает в интересы рабочих. Любопытно, что могло его сейчас так взвинтить?

Очень скоро Менгерс вернулся.

— Слушай, Ян! — крикнул он угрожающе, словно во всем виноват был Хардекопф. — «Эхо» неспроста не напечатало слова Бебеля о реке. На глазах у Бебеля газета перевирает то, что он говорит. В том-то и горе. Мы все погрязли в болоте, все. И Бебель видит это, но ничего не предпринимает. Могу себе представить, черт бы их всех побрал, что за компания сидит в редакции «Эха»! Ты же видишь — они искажают слова самого Бебеля.

— Но послушай-ка, — сказал Хардекопф, недоумевая. — Чего ты кипятишься? Кто и что искажает?

— Не понимаешь? Пораскинь мозгами! Пораскинь мозгами! — Обрушив на Хардекопфа эти гневные слова, Менгерс умчался.

Когда Менгерса что-нибудь бесило, он не менее десяти раз на день бегал от своей плавильной печи к рабочему месту Хардекопфа, выкрикивал какое-нибудь новое обвинение и под конец неизменно повторял: «Пораскинь-ка мозгами!» — после чего, не дожидаясь ответа, убегал. Бывший ученик Хардекопфа решительно все подвергал суровой, непримиримой критике.

— Социалистические кооперативные и потребительские организации… Это хорошо и прекрасно. Но неужели ты думаешь, Ян, что им дали бы дышать, если бы они представляли собой малейшую угрозу для капитализма? А нас они только отвлекают, уверяю тебя. Мы забываем о действительности, забываем о самом важном — о том, что необходимо уничтожить капитализм. Пораскинь-ка мозгами!

Не проходило и получаса, как он снова прибегал к Хардекопфу.

— Ты говоришь, — без бюрократии, без оплачиваемых работников дело не пойдет. Согласен, согласен. Но жалованье, милый мой, эти кругленькие суммы, эти славные месячные оклады растапливают с течением времени самое твердое сердце, растапливают, как масло. Установить бы такое правило, чтобы всем служащим профессиональных союзов платить не больше того, что в среднем зарабатывают рабочие, которых они представляют, вся картина сразу бы изменилась, и мы бы очень от этого выиграли. Пораскинь-ка мозгами!

Наспех проверив, в порядке ли его плавильная печь, он тут же прибегал снова.

— Ты посмотри-ка, — говорил он, — на наших бонз: они уделяют гораздо больше внимания какому-нибудь полукустарному предприятию с горсткой рабочих, нежели крупному заводу. А разве не в крупных предприятиях наша сила? Разве не им надо уделять внимание в первую очередь? Пораскинь-ка мозгами!..

Всякий раз он требовал, чтобы Хардекопф «пораскинул мозгами», подумал над тем, что он, Менгерс, сказал.

Хардекопф не понимал этого вечно беспокойного, вечно недоверчивого человека. Ему были чужды и боевой темперамент Менгерса, и его склонность все подвергать критике. Старик даже жалел людей такого скептического склада, как Менгерс, считая, что в глубине души они, должно быть, несчастны, ибо неспособны ни в чем находить чистую, неомраченную радость и лишены веры в лучшее будущее. Они постоянно отравляют себя вечными сомнениями и недоверием. Жизнь для них — сплошное огорчение. Хардекопф принадлежал к разряду миролюбивых и безропотных, преданных и доверчивых, и он улыбался порой, глядя на своего беспокойного друга, повсюду и везде находившего фальшь и подлость. И как только Менгерс может сосредоточиться на своей работе, если голова его вечно забита всеми возможными и невозможными, иногда совсем отвлеченными вопросами и проблемами? Просто удивительно, о чем только он не думает! Но чувствовалось, что критикует он и брюзжит не ради собственного удовольствия, что он бьется над разрешением важных вопросов, опасаясь ошибок и неудач. И Хардекопф, сам того не замечая, все чаще «раскидывал мозгами» над словами своего товарища. Однако врожденное миролюбие и терпимость брали верх — его простодушная вера и убежденность в правильности действий партии оставались непоколебимыми.