Отцы

Фридрих Бернер удивленно поднял свои серые мышиные глазки на сидевшего перед ним репортера Лормана и с яростью прошипел:

— Что это еще за бред о захвате политической власти?

— Но они об этом говорили, товарищ Бернер, — отвечал репортер.

— Не хватало только этих дурацких формулировок сейчас, когда начинается выборная кампания.

Р-р-раз! Р-р-раз! Красный карандаш Бернера несколько раз прошелся по бумаге. Он стал читать дальше. Прочтя несколько фраз, он опять сердито и удивленно вскинул голову.

— Час от часу не легче! Не понимаю, как вы могли написать такую галиматью. Хороша предвыборная агитация, нечего сказать!

Снова несколько энергичных взмахов красного карандаша. Всплеск аплодисментов заставил редактора прислушаться.

— Что это он сказал?

— Я не слышал, — отвечал репортер.

Бернер вскочил и проворно побежал на сцену, к столу президиума.

— Что он сказал?

— Он привел цитату из Готфрида Келлера: «Сердце наше бьется слева».

— И за это ему так аплодировали? — удивился Бернер.

— Он предостерегал от компромиссов с буржуазией, напомнил уже сказанные им однажды слова о смертельной вражде классов в буржуазном обществе.

— Гм! Гм! — промычал Бернер. — Спасибо, Герман. Мне там кое-что еще нужно закончить к завтрашнему номеру, я не имею возможности внимательно следить за его речью.

Бернер вернулся к своему столу за сценой и снова взялся за заметку репортера. Долго он возился с ней, что-то вычеркивал, наконец сказал:

— В таком виде может пойти, — и протянул листки Лорману. — Нечего так размазывать. В нашей партии ветеранов много; если мы по поводу каждого будем разводить такие рацеи, куда это нас заведет?

— Товарищ Бернер, а вы не думаете, что старик рассердится за эти исправления?

— Какой старик?

— Я… Я имею в виду Хардекопфа.

— Рассердится? Да вы шутите! Он будет счастлив, что его имя упомянули в газете.

Новый гром аплодисментов прокатился по залу. Все сидевшие за столом президиума встали. Бернер опять засеменил на сцену и подошел прямо к Герману Байеру.

— Что он сказал, Герман?

— Он назвал наш Дом профессиональных союзов кузницей оружия гамбургского пролетариата.

— Великолепно! — воскликнул Бернер и тоже принялся хлопать. — Вот это замечательный заголовок для завтрашнего номера: «Кузница пролетарского оружия».

Карл Брентен стоял в самом конце зала. Тысячи людей, не попавшие в помещение, дожидались на улице. Брентен толкнул своего соседа, коренастого черноволосого мужчину, и указал на эстраду.

— Видите — вон тот, пятый слева, с длинной бородой? Это мой тесть, товарищ Иоганн Хардекопф.

Черноволосый искоса поглядел на Брентена и ничего не ответил. Вдруг распахнулись боковые двери, новый поток людей хлынул в зал; началась страшная толчея. Карла Брентена вместе с другими вынесло вперед. Слова Бебеля едва можно было разобрать. Кругом шикали и призывали к порядку, но это лишь усиливало беспорядок.

— …Неужели христианскому богу все еще мало отданных ему на закланье мужчин, женщин и детей? Неужели мало разоренных и сожженных дотла селений и городов? Неужели нужно безжалостно губить еще тысячи и тысячи жизней? Вот что несет с собой этот разбойничий империалистический поход, эта карательная экспедиция, предпринятая под флагом христианства…

Аплодируя, Бернер наклонился к Герману Байеру.

— Старик опять сорвался с цепи! А наш брат расхлебывай. Представляешь себе, какие громы на нас завтра обрушатся?

Карл Брентен заговорил со своим новым соседом:

— Видите, товарищ, там, в президиуме, пятый по счету… Да-да, этот самый, с седой бородой. Мой тесть. Он знал Бебеля, когда тот еще… Он еще в молодости знал его. Факт! Факт!

Важно, с достоинством сидел Хардекопф за столом президиума, всей своей осанкой выказывая качества, вовсе ему не свойственные, и особенно в эту минуту. Его мучило, что у него не хватило мужества довериться Августу Бебелю. Быть может, он исцелился бы от своей душевной раны. Ему, и только ему, он мог бы и должен был все сказать. Виноват ведь был не он, об этом Бебель публично заявил еще тогда, тридцать лет тому назад. И все же он, Хардекопф, был бы спокойнее, если бы рассказал все…

Брентен, стиснутый со всех сторон толпой, становился на цыпочки, вертел головой, чтобы увидеть тестя, которого заслоняли от него спины стоявших впереди людей. «Старик это заслужил, — думал он, — вполне заслужил». Глядя, как Хардекопф, закаленный борец, сидит в президиуме, он вспоминал зарисовки и портреты коммунаров, которые видел в иллюстрированной книге Лиссагаре, — ее читали у них в цехе. Брентен гордился своим тестем. Он всегда ценил его, теперь он им восхищался.

Август Бебель перешел во второй зал, концертный, где его ждали новые тысячи людей; в Большом зале Карл Фроме закрывал митинг. За сценой редактор Бернер просматривал запись речи Бебеля. Курьер из типографии ждал у стола. Бернер изменил некоторые формулировки, хотя стенограф Альтерман все время уверял его, что он строго придерживался подлинных слов Бебеля.

— Прекрасно, товарищ, вы свое дело сделали, — отвечал Бернер скучающим голосом, не поднимая головы. — Мое же дело — отшлифовать и закруглить… хотя бы ради прокурора. — Он собрал листки и отдал их курьеру.

— Может быть, следует все-таки показать окончательный текст интервью товарищу Хардекопфу? — спросил Лорман, которому было не по себе от этих листков, испещренных красным карандашом.

— Вздор!

— И Бебелю не показывать?

— Что вы ко мне пристали, черт вас возьми! — не скрывая раздражения, крикнул редактор. — Неужели вы думаете, что Бебелю охота возиться с такими пустяками?

Бернер вышел на сцену как раз в ту минуту, когда Карл Фроме с мелодраматическим пафосом говорил:

— У этих варваров пушки и винтовки, но они мало им помогут; наше оружие — избирательные бюллетени; в них совесть и воля народа. И наше оружие сильнее пушек.

— Браво! — громко крикнул Бернер и принялся аплодировать. Но лишь немногие последовали его примеру. Бернер присел к столу президиума; за стеклами очков его маленькие, прищуренные глазки подозрительно, почти враждебно скользили по толпе.

Глава пятая

1

Верный своему намерению, Карл Брентен с головой окунулся в политическую работу. Все вечера он посвящал только подготовке к выборам. Собрания, совещания, уличная агитация следовали друг за другом непрерывной чередой. Даже скат был заброшен. Разговоры вращались исключительно вокруг политических вопросов и новостей. Так всегда бывало в предвыборные кампании. За пятилетним отливом следовал пятинедельный прилив. Брентен носился по лестницам, раздавал листовки, в день выборов стоял с плакатом перед избирательным участком, а вечером вместе с представителями буржуазных партий присутствовал при подсчете голосов. Так как в Гамбурге на протяжении последних двух десятилетий почти всегда побеждали кандидаты социал-демократической партии, то после выборов обычно два-три дня пили во славу победы, а затем… затем жизнь снова медленно входила в свою привычную колею.

В эти дни, полные предвыборного оживления и шума, Карл Брентен оказался, можно сказать, в центре внимания всего цеха. Была опубликована беседа Хардекопфа с Августом Бебелем, и Брентен грелся в лучах славы своего тестя.

Подкручивая усы, толстяк Антон задумчиво говорил:

— Что ж, Карл, теперь ты, наверное, скоро совсем перейдешь на политическую работу, а?

Брентен смущенно улыбался.

— Может быть, и в бюргершафт попадешь, а?

— Брось пустяки болтать, — отвечал Брентен, наклоняясь над горкой табака, чтобы скрыть краску, заливавшую лицо.

И в литейном цехе на верфях все расспрашивали Хардекопфа о подробностях его беседы с Бебелем. Рабочие приходили пожать руку Хардекопфу, гордясь тем, что Бебель беседовал с одним из их товарищей. Даже мастер Пельброк спросил:

— Вы, наверное, давно знаете Бебеля, Хардекопф?