Раннее

– Вы Дубров? – уточнил я. – Вы не будете так любезны подойти ко мне?

– Кхм, – сказал студент. – Я, собственно, ещё не готов.

– Ничего. Я думаю, это не станет препятствием для нашей беседы.

Дубров вздохнул и поплёлся ко мне, огибая ряды сидений.

– Билет семнадцатый, – сказал он.

– Я знаю, – кивнул я. – Теорема единственности.

– Да. Пусть у нас есть функция…

– Постойте. Функция тут ни при чём. Назовите мне фамилии пяти русских писателей – лауреатов Нобелевской премии.

– А какое это имеет отношение…

– Никакого. Мне просто интересно.

– Ну, Бунин, Пастернак, Шолохов… Нет, других не помню.

– Три из пяти. Считайте, что тройку вы уже заработали. Но вам же не хочется, чтобы я поставил вам "удовлетворительно"?

– Честно говоря, нет.

– А как вы полагаете, вы хороший человек?

– Думаю, да.

– Тогда вам можно поставить "хорошо". Но, быть может, мы попытаемся дойти до пятёрки? Или вы имеете что-то против?

– Нет. Я – не имею.

– Прекрасно, – я достал из внутреннего кармана пиджака две авторучки – черную и белую. – Чем отличаются эти ручки?

– Простите? – он не понял, чего я от него хочу.

– Они похожи, не так ли? В чем заключается основная разница между этими авторучками?

– Ну… Одна чёрная, а другая белая.

– Значит, вы отличаете чёрный цвет от белого. Мне кажется, вы заслуживаете оценки "отлично".

Я поставил в зачётку "отл" и пододвинул её к экзаменатору, который изучал меня со скучающим выражением лица:

– Подпишите.

– Нет, – ответил он. – Не подпишу. Все, что вы здесь… продемонстрировали – это, простите, ерунда.

– Ерунда? – удивился я. – Так вы считаете, что этот культурный молодой господин, который является хорошим человеком, и, кроме того, всегда может отличить черное от белого, не заслуживает поощрения? Да какое там поощрение – всего лишь сомнительная закорючка, которую вам ничего не стоит поставить.

Он подписал, хотя и изобразил явное неудовольствие.

Студент Дубров был счастлив. И мне хотелось верить, что он не воспримет сегодняшний экзамен как простое везение, чтобы в следующий раз снова понадеяться на удачу. Я думал, что отныне в нём будет жить маленькое воспоминание, вселяющее в него надежду. Надежду на то, что мир – это сияющая сказка, а не борьба за место под Солнцем. Надежду, которая угасла во мне вместе с верой в то, что затеянная мной жестокая игра когда-нибудь закончится.

Я поблагодарил экзаменатора за доставленное мне удовольствие, написал на доске:

"Фирма "Глукосервис" веников не вяжет!" и пошёл к лифтам.

Мне пора было покидать Москву, потому что в моём городе меня ждали. Завтра мне нужно было появиться на работе, а путь из Москвы займёт много часов…

Я ехал по вечерним улицам, и расположение рекламных огней вокруг, имевшее для меня примерно такой же смысл, как для астролога – натальная карта, внушало мне, что всё случившееся со мной – только начало, что меня ждёт ещё много неожиданностей.

Единственное, чего я никак не мог понять – хороший ли конец имеет вся эта история.

Мне хотелось на это надеяться, но вокруг всё плотнее сгущалась ночь…

15. И ещё раз рабочее место.

Я проснулся в водительском сиденье СААБа, стоящего на песчаной обочине дороги Москва-Серджинск. До города оставалось ещё километров двести или чуть меньше.

Наверно, вчера я, почувствовав, что могу заснуть за рулём, успел свернуть в сторону и заглушить мотор, а потом отключился, забыв обо всем на свете.

Немного болела голова.

(Почему на небе снова эти проклятые тучи?)

Я завёл СААБ и помчался к Серджинску. Было уже достаточно светло, хотя часы показывали пять утра – июнь всё-таки.

(Какой это июнь, когда кости мёрзнут?)

Домой я решил не заезжать – Анита подождёт. Почему-то сейчас, когда она перестала быть просто безмолвной милой собачкой, мне стало безразлично всё её существование. Не то что раньше – я жил, пожалуй, только ради неё. Потому что другой причины продолжать мою бессмысленную жизнь не было. Теперь же и эта причина исчезла. А я всё ещё жил, хотя и не получал от этого никакого удовольствия.

Часа через два я подъехал к конторе. Прямиком направился в свой кабинет, чтобы погрузиться в отчёты и забыться ненадолго.

Открыл дверь и увидел перед столом раскладушку. На ней, поджав ноги, спала Надя. Туфли валялись рядом.

Сквозило из всех щелей холодным воздухом абсурдно лютого июня. Надя была в лёгкой бордовой кофточке. Я стащил с плеч куртку и укрыл Надю ей. Она даже не пошевелилась. Подошёл к окну, достал сигарету, но так и не решился закурить.

Я смотрел на неё и немного завидовал. Ей сейчас, должно быть, было ещё хуже, чем мне, но она могла вот так безмятежно лежать на раскладушке, провалившись в царственный мир своих прекрасных снов. Я бы так не сумел.

Я знал, что сны её прекрасны. Не могло ей – такому лёгкому и светлому существу – присниться ничего дурного. И сейчас, когда она спала, её лоб был таинственно светел, а веки сомкнуты с грацией и спокойной уверенностью.

Я не хотел её будить, потому что, проснувшись, она вспомнила бы о своей беде. Пусть ещё час она будет счастливой. Хотя бы во сне.

Но тут зазвонил телефон. Я понял это только потому, что Надя вздрогнула и пошевелилась.

Если я не подниму трубку, он долго ещё будет трезвонить и разбудит Надю. Я подскочил к столу, стараясь не шуметь, и снял трубку.

– Алло, – сказал я негромко, а мои глаза начали бесцельно шарить по пустой стене.

– Алло. Можно Надю?

– А кто это? – спросил я, хотя уже знал. Я запомнил его голос – тягучий, низкий, уверенный.

– Это её муж.

– Муж, да? – я с трудом сдерживался, чтобы не заорать.

– Да-да. Позовите её.

– Простите, а "муж" разве не значит "мужчина"?

– Не понял…

– Какой же вы мужчина, если вы в состоянии обидеть… её?

Он начинает злиться. И на меня, и на себя, и – что я уже не могу ему простить – на Надю.

– Я звоню не вам, – с расстановкой произносит он. – Имею я право поговорить с женой?

– Зачем ЕЙ слушать ваш гадкий голос? Понимаете ли вы, что она вам не пара?

– Ну, вы… – шипит он. – Кто вы такой вообще?

– Я – Киж, сын Лолигда, наследный принц Элохеи, а ты – мой раб, недостойный убирать испражнения моей собаки. Если я узнаю, что жена твоя терпит от тебя притеснения и обиды, я прикажу продеть сквозь твои ребра железный прут, обмазать тебя мёдом и подвесить над ульями моей пасеки, а когда мои пчелы насытятся, ты полетишь в яму Тартар, обиталище змей и скорпионов…

– Что за… придурок? – с истеричной резкостью выговорил он, и я услышал короткие гудки.

– Владимир Сергеевич! – это был голос Нади.

Я обернулся. Она полусидела на раскладушке, нервно сминая пальцами рукав моей куртки.

– Это был мой муж? – спросила она.

Я кивнул:

– Простите, я не должен был…

– Нет-нет, – перебила она. – Знаете, я вам очень благодарна. Правда. Вы сделали то, на что я просто не могла решиться.

– Но куда вы теперь?

Она пожала плечами:

– Обзвоню подруг. Приютит кто-нибудь на время.

– А потом?

– Потом – уеду к родителям, в Тулу. Жалко, конечно, работу бросать. Но положа руку на сердце – разве это работа?

– А может, он всё же поймёт…

Надя покачала головой и потрогала кулон с красным камнем на своей груди:

– Нет. Теперь мне не хочется о нём даже слышать, – она вдруг улыбнулась. – Но какая у вас фантазия…

Где-то хлопнула дверь.

– Кажется, Чикин пришёл, – сказал я. – Извините, мне нужно сходить к нему.

Она не ответила, и все ещё просто сидела, теребя мою куртку и покусывая не накрашенную губу.

Чикин уже был у себя.

– Ну и рожа у тебя, Чикин, – заметил я. – Сколько дней не брился?

– Не помню, – ответил он. – Что-то ты непостоянством страдаешь. То я – Толик, то я – Чикин…