Раннее

– А знаете… – пробормотал Кутепов, не открывая глаз. – Мне сейчас так здорово, что я представляю себя на берегу…

В этот момент в пространстве раздался хлопок, и невдалеке от нас постепенно вырисовалась узенькая речушка, которая вилась и уходила в бесконечную пустоту.

– Я сижу, птички поют, – продолжал Виктор Сергеевич, – солнышко светит…

Над нами, почти в зените, возникло Солнце, под нами – покрытый травой берег, небо снова окрасилось в прозрачно-голубой цвет, и где-то в ветвях мгновенно выросших деревьев защебетали вороны… или нет, какие вороны… Впрочем, Кутепову видней.

– И так приятно дует ветерок, – произнёс он, – и так всё здорово, что хочется петь… И ни о чем не думать…

Он открыл глаза и улыбнулся так, что уши поднялись наверх, к макушке.

– Здорово, – он повернулся ко мне. – Получилось… И знаете, я, пожалуй, действительно спою… Какой-нибудь полный экспромт, не задумываясь о словах…

Он приготовился и выплеснул в пространство новую странную песню:

Имел бы я златые горы

И реки, полные морей -

Я б всё отдал без разговора

За счастье Родины моей.

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Желаю я тебе, подружка,

Чтоб ты скорее родила.

И родила не что попало,

А то, чего давно мы ждём -

Товара всякого навалом

И кучу счастья в каждый дом.

Желаю я тебе, родная,

Чтоб ты окрепла, подросла,

И непрестанно процветая,

Была сильна и весела…

Воодушевление Кутепова передалось и мне. Я тоже хотел петь, но слов, само собой, не знал, и просто подвывал, как собака, в конце каждой строки. Мы таким образом ещё раз спели первый куплет:

Имел бы я златые горы

И реки, полные морей -

Я б все отдал без разговора

За счастье Родины моей.

После этого Кутепов откинулся на спину, на траву, и произнёс, совершенно опьянённый счастьем:

– Это уже совсем другая коленка… коленкор, я хотел сказать…

Знаете, я очень рад, что вас встретил. Не знаю, придётся ли ещё светиться… свидеться. Имя я ваше всё равно забуду, а вот отчество – нет.

Я помню, что оно у вас как у меня – Петрович… И ещё вы помогли мне понять одну вещь… Даже не одну, а много, но одну – самую главную…

– Это какую?

– Надо жить… Петь… И стараться, чтобы другим было хорошо, и себе самому… И верить в то, что так оно и будет…

Он вдруг внезапно встал на ноги.

– Ну что же… – произнёс он. – Пожалуй, мне пора…

– Как… – пробормотал я. – А пить больше не будем?

– Достаточно, Володь. Уж лучше петь. Песня остаётся человеком… М-да… Я вот ещё хотел вам кое-что дать…

И он, вынув из кармана стопку сторублёвок, передал одну из них мне.

– Зачем? – не понял я, вставая.

– Не думайте, что я делаю вам одолжение. Вот смотрите, – он развернул сторублёвки в своей руке веером. – Сколько их?

Я, сосредоточившись и покачиваясь, пересчитал.

– Семнадцать…

– Возьмите ещё одну.

Я выдернул одну сотню из веера. Кутепов сложил их в аккуратную стопку и снова развернул. В веере было по-прежнему семнадцать сторублёвок.

– Как это? – удивился я.

– Да чёрт его знает, – отмахнулся Кутепов. – У меня вот дома так же семьсот шестьдесят один доллар… Я стараюсь об этом не задумываться… А эти двести рублей вам пригодятся. Вот увидите.

Я кивнул:

– Спасибо.

Он пожал мне руку:

– Ну, не поминайте лохом.

– До свидания.

Его толстые пальцы выскользнули из моих, Виктор Петрович.. или Сергеевич… или не Виктор… развернулся, и его тёмная полная фигура вразвалочку зашагала от меня по тропинке вдоль берега. Я сунул деньги в карман и долго стоял в полной растерянности, не зная, что мне делать дальше.

20

Шаги Кутепова по тропинке постепенно остыли, начал накрапывать дождь, и я немного пришёл в себя. Странно – несмотря на выпитые литры пива, я не чувствовал себя таким уж безнадёжно пьяным. Ну, координация, конечно, не та, и мысли заторможенные, но, в общем и целом, я сух как лист… Хотя, если ещё немного постоять под дождём, то стану мокрым.

Я огляделся. Ну, да, речка. Кажется, Сетунь. Белый домик, похожий на школу. Я примерно сообразил, где нахожусь. Совсем рядом от дома. Дом… И тут я вспомнил все. "Не нукай, я не лошадь… глаз у тебя нет… урод ты… катись отсюда…" Вот так я сюда и попал. И нахожусь на улице уже… сколько времени? День? Два? Боже мой… Как же там Аня?!

Я почти побежал наверх по берегу, потом дворами к дому. Но по пути постепенно осознавал, что очень виноват. Если Аня тогда, без видимой причины, была сердита на меня, то теперь и подавно. Но я люблю её…я не смогу без неё жить. Люблю? Это слово резануло мой мозг и заставило остановиться под дождём, который полил ещё сильнее.

Я её люблю. Это так. Я понял это впервые. И если я сейчас приду, услышу от неё злые слова и вынужден буду снова уйти, это будет конец. Я не смогу остаться без неё, без её ласковых глаз и слабеньких, худеньких рук, навсегда. Это выше моих сил. Пусть она меня ненавидит, я действительно виноват. Пусть. Но я должен быть рядом с ней. Мне это очень, очень нужно…

Я долго шёл к метро, промокнув до нитки. Мужик в плащ-палатке посмотрел на меня удивлённо, принял двести рублей, дал сдачи и подал букет из трёх белых хризантем. Я, стараясь прикрыть их от дождя собственным телом и краешком прозрачной плёнки, побежал по шоссе обратно. Капли ползли по моему лицу, словно слёзы, и я думал только об одном – пусть Аня меня простит… Господи, пожалуйста…

Я взбежал по лестнице вверх и в нерешительности замер перед дверью. Я вновь, ещё сильнее, осознал чудовищность своего поступка. Ну, человек погорячился. Мало ли что. Бывает. Я ведь даже причины не знаю. Но я бросил её на несколько дней, полностью забыв, не испытывая угрызений совести. Она страдала без меня, кляла себя за грубые слова, и даже, может быть… О Господи…

Я сунул ключ в замок и стремительно отпёр дверь. Вошёл. В то же мгновение из комнаты выбежала Аня в халате – она почти никогда не надевала его, и я понял, что все эти дни она находилась в таком полном отчаянии, что даже не могла привести себя в порядок. Она буквально напрыгнула на меня, обнимая и бормоча:

– Вовка, миленький… бедненький… Прости… Где же ты был…

Я еле успел отодвинуть в сторону руку с букетом. Аня целовала меня в губы, в лоб, прислонялась щекой к моей груди и крепко обнимала руками за пояс, а по её лицу текли слезы… Слёзы радости.

– Это ты меня прости, Аня… – ответил я, поглаживая её по спине и целуя в шею. Я почувствовал, как по моей щеке тоже бежит капелька, и никак не мог понять, слеза это или дождинка…

Я закрыл свободной рукой дверь. Аня увидела в моей руке цветы, взяла их и понюхала.

– Спасибо. Слушай… Ты переоденься… Простудишься.

Она взяла вазу и понесла букет в ванную, а я тем временем начал переодеваться – надел сухие джинсы, рубашку и чистые носки, ощущая при этом непередаваемое блаженство.

Аня вернулась с вазой, поставила её на столик, и мы сели рядом…

– Ты пил, да? – пробормотала она. – Я понимаю… Я очень тебя обидела. Ни за что. Я обзвонила знакомых, морги, больницы. Ходила к Ляле. Она меня немного успокоила. Замечательная женщина.

– Да, – согласился я. – Знаешь, я встретил одного человека. Мы долго ходили с ним по улицам, пили пиво. Но я обещаю тебе – что бы ни случилось, я больше так не сделаю. Не сделаю тебе больно. Прости.

– Да нет, это я виновата… – Аня откинула назад свои густые тёмные волосы. – Набросилась на тебя. Наверно, кто угодно бы сбежал.

– Извини, что спрашиваю… – произнёс я. – Но что тогда случилось? Из-за чего ты завелась?