Раннее

Я пожал плечами.

– Гадость, – сказал Виктор Сергеевич.

– Тогда зачем его пить? – удивился я.

– Ну, во-первых, надо попробовать плохое, чтобы понять прелесть хорошего. Во-вторых, плохого пива не бывает. Бывает происходящее… непреходящее… То есть, я хотел сказать, неподходящее настроение. Мне иногда хочется выпить именно такого "Жигулёвского". Хотя бы потому, что оно слабенькое, как моча годовалого телёнка.

Я поморщился.

– А вы чем вообще занимаетесь? – поинтересовался я. – Пиво варите?

– Нет. Я пью. То есть, пою. Певец я. От слова "пенсия", а не "пиво".

– Простите? – не понял я.

– Фу, какой вы неподатливый… Ну, голос у меня. Понимаете?

– И какой же голос? – я всё ещё не вполне понимал.

– Уникальный, – сказал он. – Мощный, и тембр хорош. Восемь октав беру. Никто так не может. Что, не верите? Вот вам "ля".

Он раскрыл рот и практически не набирая воздуха издал из глубины своей утробы мощный, чистый звук, похожий на гудение одной из труб органа. Затем эта нота взвилась вверх, и Виктор Сергеевич начал играть голосом, выдавая трели разной высоты, от басовых, до самых тоненьких, пискляво-женских.

– Ну, хватит, – внезапно сказал он, прервавшись. – А то весь район разбудим.

Действительно, мне показалось, что в девятиэтажке, расположенной по ту сторону пруда, загорелось несколько окон.

– Здорово, – сказал я. – А вы что же, и на сцене выступаете?

– Выступал. Бросил.

– Почему?

– Долгая история. Но я вам расскажу. У нас впереди ещё много пива. Вы знаете, почему я с этой бурды начал? Надо идти по повышению градуса. Главный закон употребления.

Мы с ним спускались к пруду. Присели на скамеечку. Я отхлебнул ещё немного и понял, что слегка начал пьянеть. Жидкость в бутылке напоминала мне бензин, только темнее и с горьковатым неприятным привкусом.

– А вы сами-то как оказались ночью на улице? С женой неполадки? То есть, я хотел сказать…

– Да.

– А. Ну, это дело хорошее. Я имею в виду пиво.

Мы помолчали немного. Вода колыхалась от лёгкого ветерка, приятно обдувающего наши рожи. Поблёскивала луна, то разбиваясь на множество мелких осколков, то сплетаясь в длинную дорожку на поверхности пруда.

– Началось всё очень давно, – заговорил Виктор Сергеевич. – В детстве. Это был год… тридцать седьмой… нет, семьдесят третий. Ну, или что-то вроде того. У нас была преподавательница музыки, Констанция Георгиевна. Или Георгия Константиновна? Ну, отчества не помню, но что Елизаветой звали – это точно. Она меня сразу заприметила. У меня ещё в то время голосок прорезался. И поставила меня в хор солировать. Только ничего не вышло.

– Почему?

– Меня помять… То есть, память у меня… странная. Как заклинит что-нибудь, и всё, не помню. Или помню, да не так. Особенно со слонами такое у меня. Со словами, то есть. Впрочем, у нас уже почти пустые бутылки. Давайте двигаться дальше.

Мы встали и побрели по аллейке, огибающей пруд. Город окружал нас оранжевыми, жёлтыми и красными огнями, не приближаясь слишком, чтобы не мешать разговору.

Но мы молчали. Я допил своё пиво и действительно почувствовал, что хочу ещё. Опьянения было недостаточно. Моя ссора с Аней стала казаться далёкой, туманной, и совершенно перестала меня волновать, как будто случилась не со мной, а с кем-то, похожим на меня, кого я видел со стороны…

Он, этот парень, был странным худощавым субъектом с длинными хилыми руками и угловатой головой. Он нёс в руке пустую бутылку. Он поставил её на асфальт, чтобы освободить место для новой и ещё больше удалиться от себя в тот туман, что начинал окружать нас с Виктором Сергеевичем.

4

– Это пиво называется "Золотая бочка", светлое. Ровно четыре градуса. Хорошее пиво. В смысле, обыкновенное светлое, без глупостей. Правда, иногда хочется какой-то козявочки… то есть, изюминки, а здесь её нет… Да и слабенькое всё-таки. Кроме того, не понимаю, почему оно стоит дороже многих других. К барьеру, первую бутылку "Жигулёвского" мы покупали за шесть рублей, а "Золотую кочку" – за тринадцать.

О пиве Виктор Сергеевич говорил вдохновенно и почти не путал слова. Его лицо светлело, он размахивал свободной рукой, и казался не таким толстым, каким был на самом деле. Впрочем, может быть, он и действительно немного худел, когда начинал говорить… Или мне это казалось?

Я втянул в себя пару глотков из бутылки с жёлтой этикеткой и почувствовал разницу по сравнению с предыдущим пивом, понимая, какая же то была мерзость.

– А вы что-то начали рассказывать про ваше детство… – напомнил я.

Мимо нас с рёвом пронеслись два чёрных "Мерседеса".

– Да? Не помню. А что я рассказывал?

– Ну, как вы начали петь в хоре, но у вас не вышло…

– А. Ну, так вот. Моя, значит, учительница, Маргарита Сергеевна, учила меня пить. Она аккредити… аккузати… играла на пьянице… пианине… о Господи… а я пил. Как сейчас помню, пел я:

Взвейтесь кострами,

Синие ночи,

Нам, пионерам,

Хочется очень.

Она думала, что я издеваюсь, ругала меня, била по голове указкой, но ничего не дебила… то есть, не добила… сь, – он прервал свой рассказ на мгновение, чтобы приложиться к горлышку бутылки и взглянуть на шпиль университета, поднимающийся впереди и немного слева от нас. – Я её до слез доводил, а это, скажу я вам, совсем непросто… Два раза у неё случалась мистерия… то есть, истерика. В первый раз, когда в "Интернационале" я спел "Мутит наш разум вскипячённый". Во второй, когда у меня стало получаться… Вернее, я спел несколько песен без ошибок, и меня взяли участвовать в постановке для высоких гостей. Я отлично справился с песней про Орленка, даже нигде его не спутал ни с козлёнком, ни с ослёнком, но вот чуть дальше по ходу действия там почему-то шёл кусок про Мальчиша-Кибальчиша, и я должен был сказать фразу "Гудят пароходы – привет Мальчишу, идут пионеры – салют Мальчишу", но сказал: "Гудят пионеры – конец Мальчишу". Бедная Настасья Филипповна разревелась, выпрыгнула на сцену и стала бить меня бутафорским молотом, символизирующим победу рабочих над крестьянством… То есть, над капитализмом…

Однако на этом же вечере мой голос заметил один замечательный человек, Эльдорад Ангелинович, кажется, из этой, как её… – Виктор Сергеевич интенсивно защёлкал пальцами, – Как дисгармония, только на "Ф"…

– Фисгармония, – подсказал я.

– Ну да, из областной фисгармонии. Позвал меня на прослушивание. Я поехал в область, выступил перед жюри, они все признали меня ужасно талантливым, и моя спокойная жизнь закончилась… Меня возили по стране, я пел песни, но, конечно, часто ошибался. И самое страшное, что моя память всё ухудшалась, хотя я старался её тренировать. Учил наизусть Пушкина, Лентормор… Лермонтова целыми страницами. Давилось тяжело. Все время получалось типа

Мой дядя очень честно правил,

А дела выправить не мог.

Но мой педиатр… педагог, я хотел сказать, Анальгин Эдуардович, мне очень здорово помог. Он говорил, что я просто должен чувствовать себя умеренно… уверенно, то есть, и тогда ошибок никто не заметит. И ещё он говорил, что с моим голосом можно петь полную бессмыслицу, и всё равно будет красиво. Советовал глотать согласные буквы, чтобы никто не мог расслышать слов, или просто мычать что-то в музыку, когда забыл слова. Иногда помогало, но всё равно, было очень трудно… Однако нет хрена без бобра, я объездил всю страну, увидел, где как живут, передушил свежего воздуха. Кончилось все это в один день. Тогда я пел в городе… Пёсик… Бобик… Бобрик…

– Бобруйск? – предположил я.

– Э… нет, Псков. Народу было много, в том числе областное начальство, я сильно волновался и совершенно не понимал, что пел. Мне потом уже рассказали, что я вывез: