Наталья

— Ой, снег на улице! — воскликнула Лина.

— Сейчас уже меньше, была вообще пурга.

— А как мы домой доберемся? — спросила Лина. — Там от метро идти надо.

— На такси, — сказал я. Б. покосился на меня и пробормотал что-то типа фразы, которую я хорошо знал:

— Херов Ротшильд.

— Чего? — не поняла Лина.

— Это я так, про себя. — Он улыбнулся мне.

Как раз у «Интуриста» остановилось такси, которое я с ходу бросился занимать. «Ловить» — это называется. Хорошее слово.

— На Таганку, — нагнулся к двери я.

— Два счетчика, — прохрипел прокуренный голос, не глядя в мою сторону.

— Три, — в шутку ответил я.

Он даже обернулся:

— Что, правда?

— Ты сам сказал два, твоя вина.

— Ладно, садись, холодно.

Я отклонился:

— Боря!

Он не заставил себя ждать, через мгновение он и Лина сидели на задних сиденьях.

— Жуткий снег, — сказала Лина, — и это конец марта.

— Зима не хочет сдаваться. Да, Санчик? Чай дома хоть есть?

— Есть, товарищ командир!

— Лина тебе трюфели купила.

Сидели и пили чай с трюфелями очень поздно, до половины первого. Я чаевал бы и дольше, хоть до рассвета, тогда скорей приедет Наталья. Но Лина хотела спать, она устала от впечатлений, и брат повел ее укладывать: на ночь.

Она приехала утром, когда я, правда, спал. Проснувшись ночью, я оставил дверь открытой, плотно притворив. Я не слышал, как она вошла, я только почувствовал ее прохладное тело, прикасающееся к моему.

— Санечка, — тихо шепнули ее губы.

— Да, Наталья.

— Я пришла.

— Я очень рад…

— Ты такой горячий, ты не заболел, Саня?

— Нет, наверно. Я спал, свернувшись клубочком.

— Я знаю, ты всегда так спишь, в клубочек.

— Откуда?

Она обняла мою шею голой рукой.

— Совсем случайно, Саня, подглядела когда-то, — и тихо засмеялась.

Я нашел ее губы. Они были припухшими со вчера; они были прохладными. Потом они стали горячими. Она обняла мою спину и стала гладить ее сверху вниз. Странная истома начала охватывать меня: у нее необыкновенно нежные руки, пальцы.

Ее грудь дышала возбужденно.

Мы не касались друг друга тысячелетия.

— Наталья, Наталья, Наталья, — зашептал я, — я хочу, чтобы ты была моя…

— Я твоя, Санечка…

Мне не верилось, что это чудесное растворение повторится опять. Мне казалось, что этого никогда не будет.

Она была странна в любви. После моего первого прикосновения к ее груди она как будто полностью выключалась и пребывала в полузабытьи, полуотключенности. Она уходила куда-то в одной ей доступные глубины и пребывала там до конца конца. Лишь легкий стон или необыкновенные восклицания говорили, что она жива. Единственно, что она делала, чувствуя такт моего тела, — бессознательно отвечала, внимая его ритму. Потом ее тело дергалось, дрожа в конвульсии, окончательно слившись с моим, и я успокаивался, понимая, что она удовлетворена, что она получила удовольствие от нашего соприкасания, слияния и что наслаждался не я один.

Потом она лежала и медленно, очень долго не приходила в себя. Я ждал, слушая каждый оттенок ее легкого дыхания. Когда она открывала глаза, то было видно по опьянению в них, что она еще не пришла окончательно в себя, не вернулась, и где-то там в глубине еще что-то дочувствует, переживая уходящее возбуждение конца, и не осознает полностью, что сейчас это кончилось.

Я целую ее глаза, и под этими поцелуями, как только она отвечала и сильно обнимала меня, я понимал: она вернулась.

— Спасибо, Санечка, — иногда говорила она.

Или:

— Я так счастлива.

А иногда она ничего не говорила и просто с удивлением (почти изумлением) смотрела на меня и касалась рукой моего тела, будто не веря, что это я и я это сделал.

Ей вообще никогда не верилось, что это кончилось и нужна остановка. И она вопросительно смотрела на меня. Потом понимала и улыбалась.

Раз она мне сказала, что, как только она приходит в себя и возвращается оттуда обратно, она опять готова принять и опять хочет раствориться со мной, уйдя в глубины своего не сознания, а только чувствования.

Когда она смотрела на меня вопросительно и неожиданно улыбалась, я вдруг смущался и, наклоняясь над ней, полуотворачивался.

— Эх, Саня, Саня… — говорила она.

— Я понимаю, Наталья… Я хочу все время, я хочу, чтобы ты без пауз принадлежала… но эта физиология, несчастная…

— Откуда ты знаешь, что это такое?

— Папа сказал…

И мы смеялись с ней вместе, долго, безостановочно.

Я не заметил, как мы уснули. Проснулась первой, по-моему, она.

— Ты не спишь, Санечка?

— Сплю, — я уткнулся лицом в ее грудь.

— Я так чудесно выспалась, и так спокойно внутри и прекрасно.

— Ну, твоему горю легко помочь.

— Какому?

— Сделать, чтобы было не спокойно.

— А будет прекрасно?.. — шепчет она.

— Ты хочешь?

— Я всегда хочу… тебя…

Все исчезает, звуки уплывают, уносятся, растворяются. Слышно лишь ее постанывание.

Моя рука касается ее плеча.

— Что это, Саня?

— А?

Она держит мою руку своей рукой.

— Повязка, — отвечаю я.

— Санечка… — она берет и целует мою руку и повязку. — Мой родной… пообещай мне, что ты никогда этого не будешь делать, никогда. Я сделаю для тебя все, что ты захочешь.

Я быстро шепчу ей в ухо:

— Оставь его, останься навсегда…

— Я не поняла, Саня. — Она не расслышала, так как я языком касался внутренности ее уха, специально.

— Ничего, я сказал, что ты мне… нужна.

— Ты даешь мне слово? Я тебе всегда верю.

— Да…

— Что бы ни случилось, никогда, даже если мы рас… — она обрывается, — у тебя же есть родители, мама. Я знаю, что ты для нее значишь.

— Хорошо, я сделаю, э-э, то есть не буду делать.

Она молчит, о чем-то думая.

— Значит, это может быть, что мы рас… станемся, Наталья?

— Я не знаю ничего, кто может сказать о завтра, это жизнь. Но обещай мне ничего не делать, пусть это будет… ради меня.

— Впечатление, что ты готовишь меня.

— Что ты, — она быстро подносит мою руку к губам и целует ее, — я не смогу без тебя, ты мне нужен.

Я успокаиваюсь, глубоко-глубоко вздыхая. Я верю ее словам, она бы зря не говорила. Зачем говорить напрасно, если я не спрашивал, успокаиваю я себя.

Она держит теперь мою руку прижатой к лицу и тихо гладит по своей щеке.

— Наталья?

— Да, Санечка.

— Давай поцелуемся.

И ее рот проникает в мой, успокаивается и устраивается в нем. Языки касаются. Тела сжимаются в объятии. Я знаю, пройдет минута, и она выключится, перенесясь в подсознание чувственности и чувства, и так будет принимать меня, внутрь.

Мы лежим безмолвно, отдыхая, она плавно ведет рукой по линиям моего тела, рёбра, живот, ноги…

— Ты хочешь курить, Санечка?

— Очень, но я не хочу вставать от тебя.

Она плавно отстраняется и тихо выскальзывает из-под меня.

— Я привезла много сигарет, которые тебе нравятся.

Она выкладывает что-то из сумки на поверхность стола. Шелест, шорох, звук нераспечатанной пачки, распечатываемой, вспыхивает огонек и гаснет.

Она ложится возле меня.

— На, Саня.

Я курю, а она глядит на меня, или мне это кажется. Ее голова лежит на моей руке, и волосы разметались по подушке. Какие пепельные волосы.

— Саня… Санечка.

Я выдыхаю дым.

— А когда ты докуришь, ты поцелуешь меня?

— Я могу это сделать, не докуривая.

— Нет, ты кури, пожалуйста, а я буду с нетерпением ждать, когда ты закончишь…

— Ох, Наталья, — я улыбаюсь.

Пепел куда-то сбрасывается…

Потом, позже, она одевается медленно, не спеша, очень нехотя.

— Я не хочу уходить, Санечка.

— Оставайся.

— Папа к шести должен вернуться, я кормить его должна.

— А где он?

— Он на заседании какой-то комиссии генштаба. Я тебе говорила, он по делам прилетел на три дня.