Движимые

Она лишь кивает и смотрит на меня. И я парализован одним этим взглядом. Чертовски парализован. Будучи парнем, ты должен обладать инстинктом защитника, уметь заботиться. Ты постоянно слышишь, что это твоя обязанность. Это укореняется в тебе. Что за хрень такая. Кроме нескольких раз, когда к Кью приставали в школе какие — то хулиганы, обижая ее, я не чувствовал подобного. Никогда.

До этого момента. Райли смотрит на меня, и эти фиалковые глаза наполнены слезами и такой безраздельной болью и страхом. Делаю единственное, чего мне хочется, даже зная, что этого для нее недостаточно, но что утолит мои желания. Протягиваю руку, притягивая ее к себе на колени, прежде чем прислониться спиной к изголовью кровати. Когда я обнимаю ее, она прижимается щекой к моей груди. Там, где сердце. И несмотря на спокойствие, которое мне приносит ощущение ее обнаженной кожи, не могу ничего с собой поделать, продолжая чувствовать единственный контакт ее лица с моим сердцем.

Единственное место, которое я не ожидал вновь почувствовать, оживилось всего лишь от такого простого, естественного жеста. Клянусь, ее пульс и дыхание выровнялись, а мои ускорились. Провожу пальцами по ее локонам, мне нужно что-то сделать, чтобы побороть панику, которую я испытываю.

Сначала я чувствую, что должен защитить ее, заботиться о ней, желать ее. А затем простая мысль о том, что она находит утешение в моем сердцебиении, пугает меня до чертиков. Что, Донаван, скажешь ты не размяк? Стал похож на девчонку. Какого. Хрена? Такое дерьмо не должно было случиться со мной. Сказать ей, что я попытаюсь, это одно. Но это гребаное чувство, овладевшее мной, тисками сжимающее грудь? Нет, вашу мать, спасибо.

Слышу голос своей матери. Он проникает мне в голову, и моя рука застывает в волосах Райли. Клянусь, я перестаю дышать. «Колти. Я знаю, как сильно ты меня любишь. Как сильно я нужна тебе. Что ты понимаешь, любовь означает делать все, что тебе скажет делать другой человек. Я говорю тебе это, потому что ты меня любишь, ты ляжешь на мою кровать и будешь ждать, как хороший мальчик. Ты ведь хочешь кушать, так? Прошло несколько дней. Должно быть ты голоден. Если ты хороший маленький мальчик — если ты любишь меня — на этот раз ты не будешь драться. Не будешь таким непослушным мальчиком, каким был в прошлый раз. Если у тебя будут синяки, полиция может отобрать нас друг у друга. И тогда ты не получишь еды. И тогда я больше не буду тебя любить».

Рука Райли, бесцельно выводящая круги по моим татуировкам, выталкивает меня обратно в настоящее. Ирония заключается в том, что ее прикосновений к татуировкам, которые столько собой олицетворяют, достаточно. Заставляю себя дышать спокойно, пытаюсь избавиться от омерзительного чувства в животе. Утихомирить дрожь в руке, чтобы она не заметила. Черт побери. Теперь я знаю, что испытанное ранее чувство действительно было счастливой случайностью. Как я могу хотеть защищать и заботиться о Райли, когда не могу сделать этого даже для себя? Дыши, Донаван. Дыши, твою мать.

— Интересно, нас тянет друг к другу, потому что мы оба каким-то образом эмоционально искалечены, — бормочет она вслух, нарушая тишину. Никак не могу справиться с дыханием, замершем в груди. Медленно сглатываю, переваривая ее слова, понимая, что это просто совпадение, но насколько они верны в отношении меня.

— Ну и дела, спасибо, — говорю я, вынужденно смеясь, надеясь долей юмора успокоить нас обоих. — Нас и всех остальных в Голливуде.

— Ага, — говорит она, теснее прижимаясь ко мне. Это чувство так чертовски меня успокаивает, хотелось бы мне, чтобы я мог притянуть ее внутрь себя, облегчив там боль.

— Я же говорил тебе, детка, 747. — Оставляю все как есть. Больше не могу произнести ни слова без того, чтобы она не поняла — со мной что-то неладно.

Она убирает руку с татуировки, чтобы пощекотать волосы на моей груди.

— Я могу лежать здесь вечно, — вздыхает она хриплым утренним голосом. Молюсь, чтобы при этом звуке член шевельнулся. Мне это необходимо. Мне нужно доказать себе, что неожиданное напоминание о моей матери и моем прошлом больше не может на меня влиять. Что они уже не со мной.

Мысленно переношусь к тому, как я обычно поступаю. Звоню своей нынешней фаворитке и использую ее. Трахаюсь до беспамятства, не задумываясь о ее потребностях. Использую мимолетное удовольствие, чтобы похоронить бесконечную чертову боль.

Но я не могу этого сделать. Не могу просто уйти от единственного человека, которого хочу, и боюсь, и желаю, и который, черт возьми, столько стал значить. Яйца в гребаном тисках.

И прежде, чем подумать, с моих губ слетают слова.

— Тогда останься со мной на эти выходные. — Думаю, я так же шокирован от этих слов, как и Рай. Она замирает в то же миг, что и я. Впервые мои губы произнесли эти чертовы слова. Слова, которые мне не хотелось произносить раньше, но знаю наверняка, сейчас я говорю серьёзно.

— При одном условии, — говорит она.

Одно условие? Я просто вручил ей свои яйца на блюде в обмен на звание подкаблучника, а она еще собирается выставить условие? Гребаные женщины.

— Скажи мне, что такое киска-вуду.

Впервые за это утро мне хочется смеяться. И я смеюсь. Не могу сдержаться. Она только смотрит на меня глазами, доводящими меня до исступления, будто я сумасшедший.

— Черт, мне это было нужно, — говорю я ей, наклоняясь и прижимаясь поцелуем к ее голове.

— Ну? — спрашивает она тем серьезным тоном, который обычно меня заводит. И я слегка вздыхаю, начиная твердеть при мысли о ее влажном тепле, которым планирую воспользоваться через считанные минуты.

— Киска-вуду? — спрашиваю я, поперхнувшись от этих слов.

— Да. Ты так сказал прошлой ночью в саду.

— Так и сказал? — переспрашиваю я, не в силах скрыть веселья в голосе, а она лишь еле заметно кивает, выгнув брови в ожидании ответа. О, да. Мой член явно встает и рвется в бой. Слава Богу. — Ну… такая киска просто удерживает твой член и не отпускает. Она так чертовски хороша — на ощущение, вкус, хороша во всем — это как магия. — Чувствую себя, чертовски глупо объясняя это. Не думаю, что, когда-нибудь такое делал. Я просто говорю это и Бэкс точно знает, что я имею в виду.

Райли громко смеется, какой прекрасный звук. Прекрасный? Твою мать. Я как девчонка.

— Значит, ты говоришь, что у меня магическая киска? — спрашивает она, пальцем обводя вокруг моего соска, прежде чем посмотреть на меня и облизнуть губы. В данный момент я не могу произнести ни слова, потому что вся кровь, необходимая для связного мыслительного процесса, только что отлила от головы, направившись к югу от моего живота, поэтому я лишь киваю. — Тогда, может, мне стоит показать тебе…

Сотовый, лежащий на тумбочке, издает сигнал — этот звонок отличается от ее обычной мелодии — и что-то в нем заставляет ее выскочить из кровати в мгновение ока. Она задыхается, когда отвечает. От этого чертовски захватывает дух. Она стоит у стеклянной стены, глядя на пляж внизу, с телефоном возле уха, и ее обнаженное тело купается в солнечном свете.

Беспокойство в ее голосе отвлекает меня от моих испорченных мыслей обо всех способах и позах, которыми я могу взять ее. Развратить ее.

— Успокойся, Скутер, — уговаривает она. — Все в порядке, приятель. Я в порядке. Я здесь. Тс-с-с, тс-с-с, тс-с-с. Со мной ничего не случилось. Вообще-то, я сейчас сижу на пляже и смотрю на воду. Обещаю, приятель. Я никуда не собираюсь. — Беспокойство в ее голосе заставляет меня приподняться на постели. Она замечает мое движение, оглядывается и виновато улыбается. Будто я злюсь, что она оставила меня, чтобы поговорить с одним из мальчиков. Никогда. — Теперь ты в порядке? Да. Знаю. Не надо извиняться. Ты же знаешь, что, если меня нет рядом, ты всегда можешь мне позвонить. Всегда. М-м-м… Увидимся в понедельник, хорошо? Звони, если я буду нужна тебе ранее. — Райли идет обратно к тумбочке, заканчивая разговор. — Эй, Скут? Я тебя Человек-Паучу. Пока.

Человек-Паучу? Райли отключает сотовый и бросает его на тумбочку, прежде чем вернуться к кровати. Глазами блуждаю по линии ее изгибов, думая, как мне повезло, что она направляется ко мне обнаженной, и подо мной очень прочная кровать.