Движимые

Колтон смотрит на меня, и я замечаю вспышку улыбки.

— И им определенно… — Он дует мне в промежность, жар его дыхания растекается по моей чувствительной плоти. — …нравится пробовать на вкус вот так.

Его язык скользит по мне, и резкий вдох и, следующий за этим, тихий стон — все на что я способна. Слова исчезли, а разум затуманен нежным скольжением и мастерством его языка.

Он поглощает меня. Доставляет удовольствие. Сводит с ума.

ГЛАВА 21

Колтон

Боже, она чертовски великолепна. Не могу не протянуть руку и не убрать локон с ее щеки. Чувство — это гребаное чуждое мне чувство, которое уже не такое и чужое — проходит сквозь меня, хватая за яйца, а затем подает их мне на блюде.

Заставляет дрожи страха угнездиться в основании позвоночника, отдаваясь непрестанным эхом.

Мои пальцы задерживаются на ее плече, прикасаясь к ней, чтобы убедиться, что она настоящая. Невозможно, что она может быть реальной. Она пугает меня до усрачки. Это не такое уж чуждое чувство пугает меня до усрачки. Но я не могу заставить себя уйти. Не мог с той самой первой встречи. Черт, поначалу определенно было непросто. Этот находчивый рот, эти фиалковые глаза, и покачивание этой задницы — что бы мужчина из плоти и крови мог еще пожелать?

Иисусе. Скажите мне, что я не могу чем-то обладать, и я чертовски уверен, что буду добиваться этого, пока не получу. Игра началась. Я в ней до тех пор, пока не возьму гребаный клетчатый флаг.

Но потом, в тот первый раз, когда я появился в Доме — этот ее взгляд, который сказал мне, чтобы я отвалил и не смел шутить с ее Зандером, или она сама меня прикончит — все изменил. Перевернул с ног на голову. Превратив в реальность. Вызов исчез. В тот момент я видел себя только ребенком. Сейчас. Знал, что она любит наши сломленные части. С темнотой все было в порядке, потому что она была наполнена гребаным светом. Знал, что она понимала гораздо больше, чем я когда-либо смог бы рассказать.

Эта ее бескорыстная душа и тело, говорящее «иди и трахни меня», взяли и отыскали, завели детали внутри меня, которые, как я думал, умерли и больше никогда не восстановятся. Заставили меня почувствовать, когда я был так доволен жизнью в окружающем меня тумане. Хочу сказать, кто еще действительно занимается тем дерьмом, с которым возится она? Берет искалеченных детей — много искалеченных детей — и относится к ним как к своим. Защищает их. Любит. Сражается за них. Готова заключить сделку с дьяволом, вроде меня, ради их же блага.

В тот день в конференц-зале, когда я загнал ее в ловушку своей маленькой сделкой, я мог видеть в этих гребаных зовущих глазах трепет и осознание того, что я причинил ей боль, и даже зная это, ради мальчиков она согласилась, не смотря на вред, который ей будет нанесен лично. И, конечно, меня чертова ублюдка, все время интересовал лишь один вопрос: насколько приятной будет ее киска. Хочу сказать, что если всего лишь ее поцелуй был настолько чертовски улетным, то я даже не мог и представить, насколько упоительным будет ее тело. Она жертвует собой ради своих мальчиков, а я думаю о своей конечной цели.

И это вывело меня из себя, заставило быть настороже. Я знал, что она собирается позволить мне овладеть собой, но понятия не имел, черт побери, что после нашего первого раза она посмотрит на меня с такой безусловной ясностью — будто может заглянуть прямо в мою проклятую душу. Это охренеть как напугало меня, всколыхнуло во мне вещи, которые я не хотел вновь ворошить. Вещи, без которых я прожил всю жизнь. Никто не знает, что я делал — что я позволял делать с собой. О яде, живущем внутри меня. Как я любил и ненавидел, делал невообразимые вещи по причинам, которых не понимал в то время и не понимаю до сих пор.

И я боюсь каждую минуту каждого гребаного дня, что она поймет это, узнает правду, скрытую внутри меня, а потом оставит в еще худшем положении, чем нашла. Она освободила во мне то, чему я не собирался вновь позволять увидеть дневной свет. Она поднимает понятие уязвимости на совершенно новый уровень.

Но я не могу оттолкнуть ее. Не могу перестать хотеть ради ее же блага. Но каждый раз, когда я пытаюсь — каждый раз, когда я приоткрываюсь, и она видит проблеск моих демонов — я боюсь до усрачки. Боже, я пытаюсь заставить ее уйти — даже если это происходить только в моей гребаной голове — но у меня никогда это не получится. И я просто не уверен, потому ли это, что она упряма или потому, что это бестолковая попытка с моей стороны, чтобы я смог сказать себе, что действительно пытался.

Знаю, что для нее лучше — и это не я. Черт, прошлая ночь… прошлая ночь была… черт. Я лично вручил себя ей. Сказал, что постараюсь, когда каждая моя частица кричала в знак протеста против страха быть разорванной в клочья, позволив себе чувствовать. Я всегда использовал удовольствие, чтобы похоронить боль. Не эмоции. Не обязательства. Удовольствие. Как еще я могу доказать себе, что я не тот ребенок, которым меня заставляли быть? Это единственный известный мне способ. Единственный способ, помогающий мне справиться. Нахрен психотерапевтов, которые понятия не имели, что со мной случилось. Мои родители потратили столько гребаных денег на людей, рассказывающих мне, как преодолеть проблемы, которые, как они думали, у меня были. Что я могу воспользоваться гипнозом для регрессии и преодоления. К черту это. Дайте мне тугую, влажную, готовую киску, чтобы погрузиться в нее на мгновение, и это все доказательства, которые мне нужны.

Удовольствие, чтобы похоронить боль. И что мне теперь делать? Как справиться с одним человеком, который, как я боюсь, может доставить мне и то, и то? Что она и делает, и всё же прошлой ночью я причинил ей боль. У меня такое чувство, что я всегда буду так или иначе причинять ей боль. В какой-то момент она просто перестанет прощать или возвращаться. Тогда что, Донаван? Что, черт возьми, ты будешь делать? Если я сломаюсь сейчас, я буду, черт побери, разбит вдребезги.

Смотрю на нее спящую, такую невинную и свою, и проклинаю все на свете за то, из-за чего я не могу держаться от нее подальше. Я напуган до усрачки, и это она сделала со мной. Она, черт возьми, взяла меня за грудки, заставила выслушать молчаливые слова, которые говорила, и действительно их услышать. И что, черт возьми, мне теперь делать?

Боже мой, как вчера вечером она смотрела на меня полными наивности глазами, и с упрямо выдвинутой челюстью, спрашивая, достаточно ли ее мне. Во-первых, гребаная Тони, а, во-вторых, достаточно? Это меня недостаточно. Едва ли. Я, черт возьми, тону в ней, и даже не уверен, хочу ли выплыть на поверхность. Достаточно? В иронии качаю головой. Она остается вопреки всему, если даже не из-за темноты в глубине моей души. Святая, которой я не достоин, которую не должен запятнать.

Она издает слабый стон и перекатывается на спину. Простыня соскальзывает с нее, обнажая идеальные груди. Что б меня. При виде этого мой член начинает оживать. Прошло около трех часов с тех пор, как я в последний раз был глубоко в ней, и я, черт побери, уже готов снова овладеть ею. Вызывающая привыкание киска-вуду. Клянусь Богом.

Она снова стонет, ее голова мечется по подушке из стороны в сторону. Слышу, как Бакстер стучит хвостом, реагируя на звук и вероятность того, что кто-то уже встал. Взглядом прослеживаю путь по ее губам и возвращаются к груди. Стону при виде розовых сосков, затвердевших от утренней прохлады. Мне правда следует прикрыть ее, но чтоб меня, вид чертовски фантастический, и я не хочу все испортить.

Ее вопль пугает меня до смерти. Он так пронзительно безутешен, что заставляет мою грудь сжаться. Она вскрикивает снова, и вслед за этим мучительным звуком вскидывает руки, чтобы прикрыть лицо. Сажусь и пытаюсь притянуть ее к себе, но она снова падает на спину.

— Райли. Проснись! — говорю я, пару раз тряхнув ее за плечи. Наконец, она просыпается и выбирается из моей хватки, приподнимаясь на кровати. Звук ее тяжелого дыхания заставляет меня хотеть заключить ее в объятия и вобрать страх и боль, которые исходят от нее волнами. Делаю единственное, что приходит в голову и провожу рукой вверх и вниз по обнаженной коже ее спины — единственное утешение, которое могу предложить. — Ты в порядке?