Рассвет в забвении

- Вот так дела, – безрадостно ухмыльнулся Джим.

- Да там и вспомнить смешно. Один мой школьный друг. Я его и не любила совсем, из жалости и благодарности согласилась пойти за него, не знаю, что у меня в голове творилось. Он был заучкой в очках, с вьющимися сальными волосами и добрейшим сердцем, какое мне только доводилось знать… У него и родители небедные были. Я отчего-то тогда думала, что на лучшее и рассчитывать не надо, что я, наверное, совершаю что-то очень благородное. Дура восемнадцатилетняя, – она опустила голову и стала дёргать ноготь на указательном пальце. – Представь себе картину: у него прямо на церемонии случился сердечный приступ – здоровье слабое было – умер у меня на руках. До сих пор помню его мертвецки бледное лицо с завалившимся языком на фоне белого подола своего платья, – Леони опять всхлипнула и приложила пальцы к вискам.

- Даже не стану и допытываться, какого чёрта ты мне ничего об этом не рассказывала. Я бы точно не стал держать такое в мозгах.

- Белое не хочу, – жалобно проговорила она. – Не хочу больше белого платья, умоляю…

- Ладно, ладно, тише, – Джим прижал её голову к своей груди, – закажем тебе синее, раз на то пошло! – он улыбнулся, легонько тряхнув её за плечи. – Хочешь синее?

- Хочу, – шмыгнув носом, ответила она.

Вечером они собирались к отлёту; Джим складывал вещи, Леони же вышла немного постоять на балконе. Вид предзакатного города успокаивал ей нервы, она почти забыла о минувшем происшествии с платьем. В своём размягчённом состоянии она уже раздумывала об иных тревожных вещах, что волновали её ум и сердце. По молочно-рыжеватому небу, на огромной высоте, летел самолёт – маленькая белая клякса посередь простора облаков, что оставляла за собой мутный след. Леони отчего-то стало страшно за этот самолёт, за людей, что находились на его борту.

«Только не упади… Только не упади», – с грустью шептала она, вскинув голову. Джим стоял позади неё и услышал её странную тихую мольбу. Подняв глаза к небу, он прищурился, затем взглянул на Леони, и ему пришло в голову, что он устыдился самого себя за то, что в нём нет столько небезразличия, сколько всегда было в его женщине.

Ночью, в самолёте, летящем в Берлин, Леони рассказывала жениху больше о своей семье и о себе. Она не переставала думать о том, что на сей раз всё точно правильно, что Джим её человек.

Весь август они ездили по Европе, интереса ради выдумывали себе редкие, нетуристические маршруты. Им обоим такая затея казалась более познавательной: они знакомились с простыми местными жителями, узнавали любопытные традиции, рассеивали сомнения и избавлялись от засевших в головах скучных и нелепых стереотипов о национальностях. Леони и Джиму доставляло особое наслаждение то, что всё это они открывали вместе, как бы преображали друг друга новыми знаниями и открытиями.

Был один из тихих июльских вечеров в центре Парижа. Джим и Леони ужинали в уютном кафе под открытым небом, разглядывая то разодетых девиц, возвращающихся в гостиничный номер после прогулки по бутикам, то уставших трудяг, то «офисный планктон», апатично переходящий с одной стороны улицы на другую. Поначалу они оживлённо обсуждали происходящее вокруг, но вскоре замолчали; оба стали глядеть в одну и ту же сторону. На тротуаре сидел немолодой пьяный мужчина, одетый в лохмотья и вертящий в руках бесплатную ежедневную газету – бездомный. Вокруг него носились дети лет 10 или чуть старше: они смеялись, подшучивали над ним. Затем один из мальчишек подобрал камень и запустил в бездомного – поднялся задорный гогот его друзей, парочка из ребят последовали примеру товарища. В этот момент Леони легонько ойкнула и отвела печально глаза, приложив пальцы к вискам. Джим отчего-то продолжал наблюдать. Бездомный мужчина не злился на детей: открывая беззубый грязный рот, он заливисто смеялся вместе с ними, даже, чуть привставая, пытался ухватить кого-нибудь из мальчишек – играл с ними. Леони тихо заплакала, закрыла лицо руками и замотала головой. Джим неловко и стыдливо поджал губы, не находя в своей душе какой-либо определённой реакции, потому что ему не хотелось давать волю эмоциям. Через минуту прохожая пожилая дама пристыдила сорванцов и разогнала подальше от бедняги.

Джим попросил счёт у официанта и, расплатившись, помог встать Леони, затем приобнял её за плечи и отправился в гостиницу. Ночью он не мог выбросить увиденного из головы, но больше всего терзался тем, что видел, как отвернувшаяся от него Леони осторожно всхлипывала, пытаясь заснуть.

Было 26-е число в календаре, они пребывали в Вене, где хотели побыть ещё пару деньков и отбыть домой, в Америку. Вечером Леони пыталась поболтать с Тиной, но та себя странно вела при разговоре: рассеянно отвечала о поездке на Кушман, почти не говорила о Теренсе, хотя обычно трещала о муже не умолкая. Сказала что-то невнятное о том, что им с Теренсом нужно что-то делать с их отношениями, иначе они увязнут в быту и однообразности. Леони вскоре от скуки перевела разговор на более приятные для себя мелочи.

Джим же этим вечером чувствовал себя скверно: головная боль, апатия и плохое настроение. Он всё списал на усталость, но Леони видела, что его нужно чем-нибудь ободрить. Не придумав ничего оригинального, она попросту устроила ему страстную ночь. «Заурядно, но эффективно, – отметил сам с собою Джим, проваливаясь в сон. – Я чувствую эти глобальные перемены в нашей с ней жизни. Послезавтра вернёмся домой, поженимся, начнём устраиваться по-новому, столько всего интересного грядёт. Да, обычная жизнь, но кто сказал, что нужно превращать её в скуку перед теликом? У нас с ней точно не будет так… По крайней мере, не всегда», – он улыбнулся и вскоре заснул.

К нему возвратился один из тех странных снов, что оставили его с весной. Опять крики и стенания, взрывы, шорохи, опять победная усмешка человека в пальто, что стоял к нему спиной. Джим, превозмогая бессилие, двинулся вперёд, подошёл почти вплотную и развернул незнакомца за плечо: небольшие пронзительные глаза, отражающие небесный цвет, остроскулое лицо и хмурые густые брови, плотно поджатые губы, что окрашивала ядовитая насмешка – волевое лицо, отталкивающее при первом взгляде, оно вскоре завораживало и заставляло в смущении опустить взгляд, потому что казалось, что этот человек смотрел на кого-либо, как на прозрачное стекло. Холодок пробежал по спине Джима. Он знал это лицо, он давно был им пленён. На дне расширившихся зрачков незнакомца плескались ясный ум и высокомерие, и этот ум пленил Джима сильнее, чем лицо незнакомца.

- Ты знаешь, Джеймс, я приготовил для тебя свой особый полёт, – театрально и хвастливо заявил незнакомец и подошёл к краю.

- Меня зовут Джим! – испуганно крикнул ребяческим голосом в ответ Джим.

- Да брось! – язвительно продолжал тот. – Что ещё за «Джим»? Что это за нелепость? Джим Патрик? Они тебя так называют?! – он захохотал.

- Я Джим! Ты слышишь?!

- Дешёвая драмка… В твоём стиле, – незнакомец подмигнул. – Хотя что мне за дело? Я здесь, чтобы удивить тебя. Чтобы тебя восхитить, – с этими словами он распростёр руки, вдохнул глубоко холодный воздух, подставив ветру и негреющему солнцу лицо, и бросил вниз.

Тьма. Тишина.

«Мориарти был реален», – шепнул в темноте голос незнакомца.

Джим с трудом приподнял тяжёлые веки. Спальню объял торжественный белый свет, на столе тикали старинные часы, похожие на те, что стоят у него дома, Леони, отворачиваясь, легонько толкнула его бедром.

Страх. Ужас. Желудок скрутило. Он резко поднялся и сел на краю, оглядываясь по сторонам.

«Я здесь. Как я могу быть здесь? Джеймс Мориарти не может быть здесь…»

Он обернулся и вновь посмотрел на Леони; она мирно посапывала во сне, по её голой спине бегали бело-жёлтые солнечные блики, и кожа бледнела там, где выпирали лопатки, на которых в беспорядке лежали рыжие растрёпанные локоны. Он ужаснулся от того, что именно он находился рядом с ней.

Словно не было этого года, словно он вернулся туда, где начинал.