Страница 3 из 98
Костю даже передернуло. Еще не хватало! Для опары это погибель. Обернулся, переспросил, не напутал ли чего Бобров. Нет, не напутал — идет «Элен». Чтоб ей пусто, этой «Элен»! Поднимающееся тесто не терпит шторма — сожмется, испугается, и ничем его уже не развеселишь, никакого припека не даст.
Ну и неудача! Берег от громкого слова, от сквознячка, от стука, а здесь тайфун... Сказал Боброву, чтоб ждал у пекарни, и побежал в рубку, самому почитать сводку. Верно, тайфун. Может задеть хвостом. Проложили курс у островов, чтоб укрыться, если разбушуется. Успеть бы с тестом... Штурман сказал — успеешь. Вот бы успеть.
Костя спустился вниз. Бобров, уже стоял у пекарни, притихший, настороженный — он побаивался хлебопека, не хотелось попасть впросак, сделать что-нибудь невпопад, опасался и тайфуна — сосало под ложечкой при мысли о качке.
— Сейчас помоем руки и станем подбивать мукой, — сказал Костя перед самой дверью (в последний момент не напустить бы сквозняку), потом отпер, и они быстро вошли. Бобров тут же принялся мыть руки до локтя, как приказано. Вода в кране шипела, и он тревожно поглядывал на Костю.
— Ничего не бойся, — успокоил тот, — опара подошла.
Вымыв руки и вытерев чистым полотенцем, Костя снял покрывала, сложил на табуретку в углу и с холодеющим сердцем, слегка приподнял крышку над дежой. Этот последний миг, когда узнаешь, получилось или нет... И хочется скорей узнать, и боишься, и руки не решаются... И вот, наконец, по теплому, сытному запаху, дохнувшему из-под крышки, он понял, что тесто хорошее.
— Снимаем! — радостно сломавшимся голосом крикнул Костя, и крышка легко слетела в сторону. Тесто ворочалось и пыхтело, подмигивая пузырями.
Костя погрузил посыпанные мукой руки в квашню, выхватил живой, душистый, с кружевной бахромой ком, полюбовался и опустил назад. Они принялись подбивать тесто мукой. Пекарню наполнил густой кисловатый дух и сладкая пыль. Вдыхая этот запах, Костя снова наслаждался давним домашним чувством надвигающегося праздника, представлял мать в стареньком, застиранном переднике, видел, как она таинственно склоняется над большой кастрюлей и дает ему попробовать сырой кусочек...
А тесто сопротивлялось все яростней, все неохотней принимало удары, своевольней круглилось, распирало дежу и походило на округлые облака света, клубящиеся за кормой.
Собственное дыхание, и упорное сопенье Володи, и руки, ворочающие опару, и мощная дрожь корабля, и крутое свечение ночной воды, и звезды — все слилось в одну большую мелодию, и хотелось смеяться, плясать. И Костя, найдя этот ритм рук, машин, дыханья и моря, незаметно для себя стал пританцовывать.
После подбивки, опять мокрые от пота и уставшие, они позаботились прежде о тесте — ему надо отдохнуть. Присыпали мучкой, закутали брезентом и одеялами и тогда лишь присели на скамейку. Володя закрыл глаза, прислонившись к переборке, и даже про сигареты не вспомнил. Костя пристроился рядом — не мог пошевелиться. Ему казалось, что все его силы, весь дух, весь он целиком — в деже, в тесте, под этими одеялами, а на скамейке — пустая оболочка. И он мысленно яснее видел тесто, чем собственные руки.
И он подумал, что, значит, тесто — какое надо. Когда приходит такая усталость — оно удается, и на душе стало беззаботно. И не хотелось шевелиться, да и не надо было шевелиться. Руки горячими слитками лежали на коленях, ноги неимоверной тяжестью давили на кафель. Отдыхать...
Тут резко, режуще заскрежетал сигнал тревоги. Ничего еще не сознавая, заученным броском по коридору и палубе Костя очутился на полубаке. И только надев комбинезон и маску химкомплекта, приспосабливая дыхание к работе в резиновой духоте, в ту единственную свободную секунду, когда дожидался приказа, — подумал о тесте, отдыхающем под одеялами. И охватило беспокойство за хлеб... Но пекарня теперь была далеко, он понимал, что о ней думать уже нельзя.
И холодные безжалостные иглы пронизывали каждую мышцу — он отрешался от самого себя, от всего, готовился к делу, к той главной работе, для которой был призван сюда, готовился, не считаясь с собой и не жалея себя, пойти на любой, даже последний шаг. В эти мгновенья, наступившие сразу после сигнала тревоги, когда ничего еще не объяснено и не ясно, кроме железного факта самой тревоги, в эти мгновенья не исключалось, что сейчас совершится непоправимое... Костя не страшился этого непоправимого — служба приучила к возможности самого крайнего, и он твердо знал свое место и дело, а в деле всегда легче, нежели в ожидании. Лишь где-то на дне души, в затаенном уголке оставалась трепетная жалость ко всему живому, что может уйти в одно мгновенье — к тесту, сказочному свечению моря, грустным и мудрым глазам осьминога, к салажистому Володе, ко всему, что осталось на берегу, дома...
По правому борту грохнул взрыв с яркой вспышкой, и палубу залило дымом.
— Пробоина у первого трюма! Пластырь накладывать! — услышал Костя.
И отлегло от сердца. И он вновь почувствовал, что руки устали от теста. Тревога учебная, взрыв знакомый — подорвали патрон... Не пропадет тесто! И спрут не пропадет, и Бобров еще поможет разложить тесто по формам.
Это все мелькнуло в мыслях, пока ноги несли по палубе, пока скатывался по трапу. Тяжелый костюм связывал движения, глушил дыхание, но спервоначала, не обвыкнув еще, Костя бежал, не соразмеряя сил, стараясь все делать так же быстро, как без химкомплекта. Пот ручейком щекотал спину, заливал глаза, легкие с надрывом тянули воздух; во тьме, в дыму, вместе с другими матросами ощупью и чутьем подбирался Костя к нужному месту, на ходу привыкая, вживаясь в изнуряющий костюм.
Потом раскатывали брезент, и каждое пустяковое движение рук в резиновых перчатках давалось с трудом. И эта работа была продолжением только что оконченной в пекарне, и Костя сам удивлялся, как хватает сил тянуть неподатливое полотнище, вязать концы, поднимать и вываливать неподъемный пластырь.
Бабахнул еще один взрыв, и в его вспышке Костя на миг остановился и увидел ребят своей команды. И представилось вдруг, что такой вот зеленый, пучеглазый стучится в дом... Стучится вечерком, в их дом в Усолье-Сибирском... И сестренка открывает дверь...
Но все это мельком, пока лязгнула вспышка.
Пластырь не заводился — заело что-то ниже ватерлинии. Потянули назад. В темноте Костя здорово ткнул кого-то плечом, обернулся — дозиметрист путается тут со своим прибором — шарит трубкой по палубе... Наконец, завели, закрепили концы, проверили — крепко держится, надежно.
Замерцал мутный красноватый свет — «пожар» около вельбота. Но сейчас ребята в химкомплектах уже не кажутся чудищами. Обыкновенные, привычные, они тянут шланги, сбивают пламя.
Ну, вот, кажется, дело к концу — приказано начать дезактивацию. Костя протирает ветошью поручни и уже с беспокойством думает о тесте. Не перестояло бы... В голове тикает маленький будильничек, вот-вот зазвонит. Время еще есть, но его все меньше, меньше...
Отбой!
Расстегнул, развязал, стащил с плеч, с бедер, с ног мокрый изнутри, не поддающийся костюм... И тело радостно задышало, почуяло ветерок и морскую влагу, растворилось в свежей благодати.
Отклеил от мокрого подбородка маску, сдернул с липкой головы; блаженно вдохнул солоноватый, невозможного аромата воздух, прошелся по палубе, отмечая каждый вдох. Это как праздник — свободное дыхание, целый океан воздуха, принадлежащего тебе! Вбирай, пей, втягивай, всасывай, хлебай, наслаждайся. Какая роскошь, какое богатство — простой воздух! Какая радость — взгляд, не стиснутый стеклами маски, движения, не стянутые резиной комбинезона!
И за бортом — свечение моря, прочерк зеленых звезд. А когда заводили пластырь, было свечение или не было?.. Не мог вспомнить.
И будильничек, спрятанный где-то у виска, захлебисто, весело зазвонил. Пора! Поспела опара!
Слетел вниз, отпер пекарню, включил рубильник, чтоб печь разогрелась. Потом открыл кран рукомойника и подставил голову под холодную струю. Сначала он даже не столько мылся, сколько пил, но напиться все равно невозможно, и поэтому принялся умываться, то и дело хватая воду ртом.