Страница 10 из 98
Галя знала: не надолго это — скоро кормить. Уложила на левый бочок — та любила так лежать, — вернулась в кухню, мимоходом потрогала чайник ладонью, налила в кружку теплой воды, нацедила сгущенки; с неохотой принялась глотать, как лекарство. Она чувствовала себя машиной для изготовления молока — заправлялась, чтоб вскоре дать ребенку грудь. Противен был вкус, запах, вид питья, каждый глоток давался с усилием, но она пила, пила и, наконец, почти вылила остатки в горло...
Успела сделать еще кое-что по мелочам, пока девочка не заворочалась и закряхтела, зовя таким способом мать. Этот ее язык Галя знала до тонкости. Не подойти сейчас, не начни готовить к еде — обиженно заплачет и будет реветь, пока не почует на губах молоко. Но Галя никогда не доводила до слез. Раскрыла одеяльце. Что за радость эта свеженькая после сна рожица, свободно, с налаждением вытянутые ручки, напрягшиеся ножки, это потягивание, сладкое просыпание, предвкушение кормежки.
Взяла дочку, с ликованием и гордостью ощущая тяжелую истому в налившихся грудях. Лишь с рождением ребенка она поняла назначение, истинный смысл этой части своего тела. Теперь ей казалось странным и пустым прежнее отношение — как к некоему украшению, чуть ли ни детали убранства... Она вспоминала крученье перед зеркалом, возню с лифчиками, чтоб поднять повыше или опустить пониже, согласуясь с модой; примериванье блузок, платьев и разные ухищренья, которые связаны с красотой; прилипчивые, льнущие, режущие, тайные и откровенные взгляды мужчин, и сама — дурочка — верила, что это-то и есть главное, в этом вся суть...
Еще полусонная, не разлепляя глаз, девочка хватала ротиком воздух и тыкалась головкой. Такая беспомощная неумейка, несамостоятельная, вызывающая нежную жалость; и такая требовательная, подчиняющая удивительной силой.
С приветливым приговором Галя помогла ей найти сосок, и этот миг соединения был слаще, блаженней любой ласки. Губки заработали словно сильный маленький насосик, и молоко выступило в уголках рта. Громко, деловито придыхая, девочка открыла глазки, внимательно посмотрела на мать, остановилась...
— Чего ты? — шепнула Галя. — Ну чего?
Удостоверившись, что все, как надо, и мама такая, какой должна быть, девочка опустила веки и с причмокиванием продолжала сосать.
Минуты кормления оставались самыми радостными, единственными в нынешней жизни. Чувства облегчения, нежности, наслаждения — все собралось в них. Никто не нужен, ничего не нужно... Так и сидеть, слившись с родным существом и каждой клеточкой радоваться, что твоя сила переходит в дочку, ощущать, как тяжелеет ее тельце, наливается соками, источник которых — ты сама. Галя улыбалась, ни о чем больше не думая, никого не слушая — ни голосов в рубке, ни шагов почти рядом, в машине, куда спустился муж... То есть все это она слышала, но все это было далеко, в стороне, в другом мире.
Потом, обе утомленные, они прилегли на рундук. Галя осторожно положила девочку рядом, как кувшинчик, полный молока, которое можно пролить одним неверным Движением. Сама легла так, чтобы видеть ее лицо. Девочка смотрела на солнечный зайчик, дрожавший на потолке, и в глазках было по зайчику. И этот отдых тоже был радостью, продолжением их безмятежного соединения. Галя разглядывала личико девочки и, хоть знала его наизусть, находила столько нового, что не верила себе — значит, девочка подросла за эти часы, за эти минуты... Вблизи личико казалось совсем большим, и Галя даже испугалась, что она так выросла, и сердце ёкнуло, сладко закатилось.
Прижалась губами к щечке; девочка скосила глаза и улыбнулась беззубой, беспомощной своей улыбкой, в которой столько радости, обращенной к матери, что больше не может быть, и вся радость — ей, вся до капельки, и никому кроме, только ей одной.
И вот из-за этих-то мгновений переносились все тяготы и страхи жизни на реке с отдалившимся, порой почти чужим человеком, каким стал муж.
Галя вспомнила о нем — услышала голос и присвист: «Мать честная! Аккумуляторы сели...» Потом шаги по трапу из машины в рубку.
Теперь их знакомство, любовь и романтические месяцы жизни вдвоем на барже после замужества представлялись чем-то выдуманным, далеким, случившимся с другой женщиной. Все тогдашнее было туманом, который порвало ветром, и осталось жесткое, трудное существование, без тени веселых причуд, так украшавших их жизнь вначале.
Галя не могла опомниться от недавнего его свинства...
Перед этим рейсом все у них как будто наладилось, и он был повнимательней, и она поспокойней. Мирно пришли в поселок, мирно прожили дни, пока стояли под погрузкой. Он отлучался от причала только по домашним делам и ненадолго.
Первый раз отправился с каким-то знакомым, сказал: за сгущенкой. Галя не поверила — знакомый был навеселе и открыто звал Сашу «в шалман», отметить встречу. Она противилась, не отпускала, и приятель, куражась, уговаривал ее отпустить. Отвратительная сцена. Отпустила в конце концов с привычной болью и безнадежностью, зная, что вернется поздно, пьяный, завалится в рубке спать (пожалуй, единственная его положительная черта в таком состояний — выпивши в каюту не входил, ребенка не пугал, а сразу устраивался наверху).
Однако Саша вернулся через полчаса, трезвый и принес на плече ящик сгущенки; стал укорять ее, что плохо нем думает, записала в пьяницы. В общем завел обычные свои разговоры, завершившиеся хвастовством, побасенками и всякой чепухой. За многословием невозможно понять, что он хочет сказать. Галя удивлялась, как все это могло нравиться ей до замужества. А ведь нравилось, когда он, не закрывая рта, нес околесицу, казавшуюся смешной и остроумной.
Так вот, в тот день все было хорошо. Открыли ящик, достали банку сгущенки, очень свежей и вкусной (бывала старая с отвратительным запахом, от которого мутило, и для Гали начиналась ужасная жизнь), сели пить чай. Саша держал дочку на руках, и Галя боялась, что он ее обожжет, порывалась отобрать, а он не отдавал. Галя видела: держит он и впрямь очень ловко и крепко, но из-за упрямства настаивала, и едва не довела до ссоры — он вовремя переложил девочку ей на колени. Обиделся, надулся, ушел в рубку.
После обеда на причале появился другой знакомый. Этот был трезвый. Что-то они пошушукались, и Саша с ним ушел. Галя не сомневалась — на этот раз без выпивки не обойдется. К вечеру подкатил «газик». Саша был навеселе, но лишь слегка. Он выскочил из машины с бидоном, в котором оказались сливки. Галя так обрадовалась сливкам, что стала пить тут же, на палубе, прямо через край. И Саша едва не плясал вокруг нее. Помнится, они оба с удовольствием обсуждали, что теперь дочке достанется хорошее молоко. С рождением ребенка они все продукты оценивали только по такой мерке.
День завершился благополучно, и она даже оставила мужа ночевать в каюте.
Рано утром погнали баржу назад, к лагерю мостоотряда, и где-то на реке — то ли по уговору, то ли случайно — Саша встретил знакомого местного жителя, везшего на лодке соленую рыбу...
У Гали сразу шевельнулось недоброе предчувствие — рыба всегда были причиной отлучек мужа, а значит, и раздоров. Так случилось и в этот раз. Едва пристали к берегу, он набрал рыбы и пошел в лагерь, сказав, конечно, что идет доложить начальству о прибытии груза.
Днем появились рабочие с машиной, повытаскали ящики из трюма и уехали. Саша не пришел ни в обед, ни вечером. Поднялся ветер, заштормило, загремели железные борта, заскребся по настилу дождь...
Галя заперлась в каюте и все прислушивалась — не идет ли кто... Мужа перестала ждать, знала: не придет. Боялась неизвестно кого, сказочные страхи одолевали. Какие-то обрывки жутких историй, кошмарные образы... Даже при свете лампы... Даже зная наверняка, что никого нет поблизости... Чудились шаги, слышались голоса, вой, мерещилась всякая чертовщина. От ожидания, прислушивания, от страха иной раз хотелось закричать. Удерживала лишь боязнь испугать ребенка.
Потом переломила себя, начала уборку, стирку, штопанье, отвлеклась немного. К утру все прочие страхи загородил один, самый сильный — лишиться молока от ночных переживаний...