Две любви Саныча

Аня открыла сразу – ждала. И отступила в глубь прихожей:

– Входи!

Саныч вошел не робея, но и без спешки. Глянул на хозяйку, сдержанно улыбаясь:

– Привет.

Она была в атласном сиреневом халате, волосы пышно взбиты, глаза радостные, как у девочки, дождавшейся главного гостя ко дню рождения.

Под ногами паровозиком ездила взад-вперед черная спинка таксы Кэти. Собака уже знала Саныча, дружески обнюхивала его носки и несложной сигнализацией хвоста доносила хозяйке, что бояться нечего, этим носкам можно доверять.

– Не опоздал? – светски поинтересовался Саныч.

– Нет, – улыбнулась рассеянно Аня.

Но проследила внимательно, чтобы разулся, надел тапочки.

В квартире у нее был достаток, недавний ремонт, чистота. Денег особых не чувствовалось, но не бедствовала, даже наоборот. Ламинат везде, сантехника, мебель новая. Полный рекламный набор. «Ларисе здесь понравилось бы, – думал Саныч, – именно такой ремонт она и планировала».

– Идем на кухню, – повела за собой Аня, вздев повыше кудрявенькую макушку цвета молодого картофеля.

Они прошли мимо комнаты, в которой жил сын Никита. Тот был у себя, торчал, как всегда, перед компьютером.

Он был домосед, ботаник, хорошо учился и был тем, кого Саныч с детства привык третировать и не считать за человека. Но поскольку это был сын Ани, Саныч автоматически причислил его к своим. А свои могут быть всякие, своим можно, это истина старая.

Аня по дороге прикрыла дверь, словно пряча сына от глаз постороннего.

Саныч не обиделся. Он был пока новенький, к нему привыкали, его испытывали.

В кухне было все готово. Фрукты в хрустальной вазе, тонко порезанная копченая колбаса, листья салата, огуречные стрелки. Из спиртного – початая бутылка коньяка от прошлого раза.

– Наливай, – предложила Аня, усадив гостя и усевшись сама.

Она хорошо смотрелась в кухонном антураже, среди новенькой плитки, вытяжки, никелированной мебели, всякой электронной чепухи. Сидела она несколько боком, свет был приглушен, так что Санычу она казалась едва ли не ровесницей дочери. Ну, или своей ровесницей, что тоже его вполне устраивало.

Он нацедил коньяка в рюмки, вовремя сдержав руку. Чокнулись, выпили, Саныч положил в рот колбасный кружок, пососал, не решаясь взять второй.

– Закусывай, – предлагала Аня.

Саныч покачал головой, хотя мог бы побросать в рот всю тарелку за минуту.

Но не за этим же он сюда пришел!

Чтобы не обидеть хозяйку, сжевал листик салата, вытащил сигареты.

– Кури! – подскочила Аня, включив вытяжку.

Кэти осуждающе посмотрела на гостя, ударила хвостиком об пол и поскреблась из кухни, напомнив некстати Санычу тещу.

Пока он курил, Аня рассказывала.

Она была разговорчива, и тут ему снова повезло. Зевака по натуре, Саныч обожал смотреть и слушать. Он был идеальный зритель и слушатель, ничего не пропускающий и ничего не забывающий.

Жители провинции в этом смысле всеядны, как медведи. Им никогда не бывает скучно: все вокруг годится в пищу. А излишки откладываются про запас, так что голод им не страшен в принципе.

Аня говорила про начальника, который ее неустанно домогается. Про заместителя, который голубой. Про сослуживиц, за которых она делает всю работу. Про бестолковых клиентов, которым по тысяче раз надо повторять одно и то же. Про сына – умничку. Про дочку и ее детей. Про бывшего мужа. Про ремонт. Про болезнь знаменитой певицы. Про ее мужей. Про политику. И снова про начальника, который ее домогается…

Саныч курил, слушал, поддакивал – наслаждался. Он испытывал что-то вроде блаженства. Он снова обрел потерянное: женщину и ее мир. И возможность в этом мире существовать.

То, что Аня держала его своими разговорами и обхождением, как веревкой, ему очень нравилось. Он стоил того, чтобы за него боролись. Он очень себя ценил, а тут открывалась широкая возможность лишний раз себя поуважать – заслуженно.

По знаку Ани, он налил еще раз, выпил, пососал колбасный кружок. Аня все говорила.

Санычу ужасно нравилось, как она говорит. За все время она ни разу не ругнулась. Казалось, она даже не знает таких слов.

Он тоже при ней не ругался. И оттого, что больше молчал, и оттого, что Аня, конечно, не позволила бы. Не то что Лариса, которая и сама меры не знала, и других никогда не сдерживала.

Аня вежливо расспрашивала и его.

Саныч все рассказывал честно – ему скрывать было нечего. Своей жизнью он гордился так же, как своей внешностью. Он готов был показать любую подробность того и другого, только попроси.

Жаль только, что нельзя было выпить как следует, а то он бы развернулся. И до стихов дело дошло бы, главного и заветного его козыря.

Но выпить больше не давали – бутылку закрыли до следующего раза. За окном стемнело, в окнах напротив, как в витринах, выставлялись под яркий свет темные лица людей.

Один раз появился Никита, что-то взял с плиты, уволок в комнату, не глянув на гостя.

Саныч, видя его хрупкие лопатки и горя добротой от полноты жизни, хотел сказать что-нибудь в поддержку этого хилого, непонятного существа. Но вовремя уловил взгляд Ани и осекся. Закурил только, передувая дым через кухню, до самого раструба вытяжки.

Поговорили немного еще. Ночь близилась.

– Ну что, – поднялась Аня, тряхнув кудряшками, – покажу тебе спальню?

Саныч спальню уже видел: типично женское гнездышко с модным 3D бельем и шкафом-купе на всю стену, в циклопическом зеркале которого Аня терялась, как воробей на вокзальном перроне.

Но солидно, в бас на последнем слоге, сказал:

– Покажи-и.

Аня от этой басовой нотки вздрогнула, подалась атласным плечиком к нему, чуть не бегом выскакивая из кухни.

– Идем…

Когда они раздевались, подсматривая друг за другом, вперевалочку вкралась Кэти, села под шкафом, как будто занимая место в зрительном зале, кашлянула негромко: начинайте, можно.

Саныч постигал новые ощущения и на зрителей внимания не обращал. Аня колдовала над ним, она была сразу везде, и это было так интересно, что он начисто забывал, кто он и где находится.

Она была всем нова для него.

Она гладила его по лицу легкой ладошкой и целовала его в шею острыми, горячими губами, – и это была невиданная для него ласка. Она была невесома, и в то же время он ощущал в руках вполне зрелые, местами даже увесистые, части ее тела. Но при этом она была такой же подвижной и легкой, как ее язык. И не останавливалась ни на секунду.

Она шептала, стонала и двигалась, обвивая его со всех сторон, но и так, что одновременно он все время чувствовал себя в ней, вне зависимости от того, в каком положении они в ту или иную минуту находились.

Иногда приходя в себя, он невольно вспоминал свой секс с женой, тяжелый и машинальный, как работа на заводе, и понимал, что ему повезло, что он узнал нечто новое в жизни и что это новое теперь будет с ним всегда.

А потом он забывал жену – было не до нее. Аня выводила его на новые уровни, и ему приходилось не отставать.

Он пускал в ход знания, полученные в разные годы из разного сорта источников, – и получалось! Она задыхалась, выгибалась и даже плакала, благодарная. И направляла его своими задавленными, как от пытки, стонами, подталкивая его на самые рискованные действия.

Иногда кровать начинала повизгивать тонко и протяжно, и тогда точно так же, тонко и протяжно, в хор вступала Кэти. Она подвывала деликатно, но азартно, одобряя хозяйку и ее усердного друга, но мгновенно стихала, как только кровать замолкала.

Кэти была стара и умна и, видимо, знала толк в человеческой любви.

Странно, но эти собачьи подвывания только поощряли страсть Саныча, являясь частью всего того нового, что на него обрушилось. И с тех пор он гладил жирную спинку Кэти так, как будто она была продолжением тела Ани. И потешался в душе над ее вертлявой благодарностью, в которой было что-то жеманное и обезьянье – Анино.

Глава 5. Дочки

Алька, старшая дочь Саныча, была как манекенщица. Высокая и стройная, но без ненужной спортивности. Пухлые, как у отца, губы. Его же голубые глаза, только в омальвиненном варианте. Эталонная грудь. Узенькая талия, на которой в добром соседстве с пупком уселась татушка бабочки. И природная доброта – лучшее украшение женщины.