Девушка с хутора

Но вот и лелин дом, обнесенный палисадником. Леля увидела Нюру в окно и постучала по стеклу колечком.

— К нам?

Войдя в двери, Нюра, как всегда, покосилась на чистую парусиновую дорожку, протянутую на полу вдоль застекленной веранды, взяла в руки калоши и на цыпочках пошла вслед за Лелей.

— У тебя никого нет?

— Сижу одна.

— Я уроки на завтра уже приготовила. А ты?

— Очень нужно вспоминать об уроках... Хорошо на улице?

— Еще как! Скоро совсем просохнет. Люди уже сеют.

— Да... Раздевайся.

Нюра сняла пальто, и они из прихожей вошли в гостиную. Там было много ковров и на полу и на стенах. Это лелин отец, есаул Дацко, привез с турецкого фронта. Над диваном висели старинные кремневые ружья, кривые запорожские сабли, а в углу на этажерке лежали германская каска и несколько осколков от снарядов.

— А мне папа вот что привез,—Леля достала из коробочки бирюзовую брошку и, подойдя к высокому зеркалу, приколола ее к груди. Нюра стала рядом, увидела в зеркале себя и подругу. На Леле было легкое голубое платье с белым ажурным воротничком. Ее светлые волосы вспыхивали, золотились.

«Куколка, — с завистью подумала Нюра и посмотрела на свое уже не новое, вишневого цвета, форменное платье, на свой простенький белый передник. Потом посмотрела на себя, на свое смуглое лицо, на прямые упрямые брови и улыбнулась. В зеркале заблестели ровные белые зубы.

— Ты хорошенькая.—снисходительно сказала Леля.

— Ну уж и хорошенькая. Как цыганка...

— Что будем делать?

— Что хочешь.

Они уселись, сыграли раза два в «дурачки».

— Скучно... — Леля зевнула. — Давай лучше разговаривать.

Нюра подумала и небрежно бросила:

— Мишка такой кабан...

— А что?

— Так... Вообще... Встретился и говорит; «Здрасьте», а я преспокойно отвернулась, прошла и ни-че-го не ответила.

— Очень нужно хлопцам кланяться. Они такие насмешники...

Леля встала и снова подошла к зеркалу. Любуясь собой, сказала:

— Мишка говорит: «Если явятся большевики...»

— А явятся?—насторожилась Нюра.—Слушай, Лелька, ты как думаешь? Говорят, они...

— Погоди. Стучат, кажется.

Леля выбежала из комнаты, и вскоре Нюра услышала смех, поцелуи, знакомые голоса.

«Принесло...» — с досадой подумала она.

Вошла Леля и с ней ее подруги Рая н Симочка.

— И ты, Нюра, здесь?—«равнодушно спросила Рая.

У Раи были две русые косы, щеки, как наливные яблоки, и маленький пухлый ротик; ее отец, священник, называл ее дома «Кругляша». Иногда так называли ее и подруги, а мальчишки на улице кричали ей вслед: «Кавун!»

Огненно-рыжая Симочка была худая, не по летам высокая, с острыми узкими плечами, длинноносая и близорукая. Разговаривая, она как-то странно вытягивала шею и щурилась.

— Девочки, вы что делали? — спросила Симочка.

— Так, ничего-,—ответила Леля.—Знаете что? Давайте что-нибудь придумаем. Хотите танцевать? Рая, играй.

Рая села за пианино. Ее короткие пухлые пальцы неуклюже уперлись в клавиши. Она забарабанила вальс. Симочка подхватила Лелю, и они закружились по комнате. Нюра сидела в углу и недружелюбно посматривала на танцующих. Не любила она ни Раю, ни Симочку: уж очень Леля дружила с ними.

Рая отбарабанила вальс и встала.

— Девочки,—обратилась Леля к подругам,—расскажите что-нибудь интересное. Рая, ты всегда знаешь все новости.

— Новости, новости, вот вам и новости! И у нас в станице завелись большевики. Папа уже приказал сторожу получше смотреть за церковью. Вы знаете? В одном городе, в России, большевики подожгли часовню. Она горела, горела, а к утру снова сделалась, как новенькая.

— А я не пойму, что это за большевики,—и Симочка развела длинными руками.—Я папу спрашиваю, а он мне ничего не отвечает: все равно, говорит, не поймешь. Но я слышала, как он говорил одному человеку, что из-за них ни мяса, ни сахару, ничего нет. И потом как-будто было такое распоряжение или приказ что ли... ну, не знаю... одним словом, в газетах писали, что один генерал собрал всех офицеров, сделал их солдатами и что у него теперь страшно много войска, и он всех усмиряет.

— Та-ра-ра, тра-та-та. Наговорила!—усмехнулась Нюра.— Как полную миску вареников наложила. Ничего ты не знаешь.

— А ты?

— А я же не тарахчу, как разбитая тачанка. Сижу и молчу.

— И молчи себе на здоровье.

— Не ссорьтесь,—остановила их Леля.—Папа мой только что вернулся из города, а там все известно. Казаки на Кубань большевиков ни за что не пустят. А вообще лучше будем играть во что-нибудь. Давайте нарядимся офицерами.

— Ой!—Рая, сложив руки ладошка к ладошке, прижала их к груди. — Только во что нарядимся?..

— Идемте за мной. Не бойтесь, наших никого нет.

Довольная своей выдумкой, Леля потащила подруг в другую комнату. Там распахнула гардероб.

— Берите. Вот шаровары, вот бешметы, папахи, черкески, сапоги...

С шумом и хохотом принялись они примерять на себя мужское платье. Его хватило на всех. Тут была одежда и лелиного отца—станичного атамана, и ее братьев—офицеров. Нюра надела черные лоснящиеся шаровары, мягкие кавказские сапоги, голубой шелковый бешмет и белую черкеску. Правда, все это было не по росту, но Нюра лихо накинула на голову белоснежную и мягкую, как пух, папаху и, примяв ее спереди ребром ладони, раскрасневшаяся, побежала в гостиную к зеркалу.

Глянула и замерла.

— Вот в чем я красивая!—вырвалось у нее.

Прибежали и другие девочки. Нюра быстро оглядела их. Леля в красной черкеске, в черной папахе была недурна, но только еще больше стала похожа на девочку. Симочка же, наоборот, выглядела совсем мальчишкой.

Нюра расхохоталась:

— Глядите, Степка Горбань!

Степу знала вся станица. Худой и длинный, с хворостиной в руках, он каждый вечер шагал за общественным стадом.

— А Рая! — Нюра всплеснула руками. — Вылитый Тарас Бульба!

Дурачась и отталкивая друг друга от зеркала, они навели себе сажей усы и так увлеклись маскарадом, что не заметили, как вошел отец.

— Здорово, казаки!—сказал он.

Все оглянулись.

— Здравия желаю, господин есаул!—подбежав к отцу, Леля козырнула.

Атаман оглядел девочек и невольно остановил свой взгляд на Нюре. Она, действительно, была хороша. Лучше всех. Ему даже стало как-то обидно, что его Леля поблекла перед ней. Все же он сказал:

— Эх! Коня бы тебе, Нюра! Умеешь на коне сидеть?

— Умею,—с задором ответила та. А когда она улыбнулась и из-под ее черных усиков блеснули белые, как у джигита, зубы, атаман не мог удержаться и искренне воскликнул:

— Молодец! Вот это казак! С такими нам и большевики не страшны.

— Да я их и так не боюсь,—пристегивая шашку, гордо заявила Леля.—Пусть только явятся... Но они не явятся, папа, да?

Атаман ничего не ответил. Перестав улыбаться, он достал портсигар, повертел его в руках и молча вышел из комнаты.

II

Широко и привольно раскинулась станица, вся утопая в садах. Сейчас сады были еще прозрачны, но уже распустились почки. Улицы в станице прямы и просторны, и в какую сторону ни пойди — выведут тебя в необъятную степь. А в ней, как островки в океане, разбросаны большие и малые хутора с грядами высоких, синеющих в мареве тополей. По одну сторону станицы мелькали вытянутые, как по линейке, ровные телеграфные столбы. Вдоль них тянулось железнодорожное полотно. Весной, когда степь черна и только курится паром, можно было увидеть и невысокую насыпь. В конце лета, когда созревали хлеба, она пряталась в них.

По другую сторону станицы, за обширной толокой, стояли в ряд большие крылатые мельницы. По вечерам, когда садилось солнце, одна сторона их казалась желтой, точно облитой блестящей охрой. Когда же тускнели краски и мельницы снова становились темными, то на высокой кирпичной колокольне, что подымалась из центра станицы, вспыхивал тонкий медный крест.

Церковь стояла на широкой квадратной площади, обсаженной в два ряда стройными тополями. По одну сторону площади виднелся большой и неуклюжий двухэтажный дом со стертыми каменными ступенями у крыльца. Тут же была коновязь, возле которой всегда можно было увидеть двух-трех оседланных лошадей. Это казачье станичное правление. При нем обширный, мощеный кирпичом двор с хозяйственными постройками. Под главным зданием темный, сырой подвал с тяжелой железной дверью. Это «холодная», куда атаман сажал провинившихся станичников.