Девушка с хутора

Войдя в хату, он сказал:

— Здорово, товарищ Степан! Кто же это тебя угораздил?

«Товарищ»,—повторила про себя Нюра. «Товарищ»... Ей было странно... ведь раньше это слово не произносили дома.

— Здорово, товарищ! — тем же приветливым тоном ответил Якову Алексеевичу Степан. — Вот, гляди: четыре года на войне и полгода с кадетами бился и ни разу не был ранен, а здесь, не успел приехать, как в меня из-за угла бахнули. — Он кивком показал на забинтованную ногу и рассказал о том, как и где его ранили. Ехал он верхом в станицу, спешил туда, чтобы сообщить о дезертирах. В глухой и глубокой балке выскочили из-за кустов вооруженные казаки. Насилу удалось унестись от них, но пуля все же догнала его и ранила навылет ногу. Пришлось, не добравшись до станицы, вернуться домой.

— И напрасно ты ехал, мы и так знали,—сказал Яков Алексеевич. — Вот видишь, сами прибыли сюда. Правда, нас всего двадцать человек, — улыбнулся он и развел руками, — ну, ничего, как-нибудь...

— Рыбальченко с собой возьмите, он здешних хуторских хорошо знает, — посоветовал Степан и послал Нюру за фениным отцом. — Только тут, — сказал он, — помнить надо, что загвоздка в самих хуторянах. В лимане без харчей не просидишь. А кто бело-зеленых продуктами да и патронами снабжает? Кто дает им хлеб, муку, сало? Кто? Да хуторяне же наши. Вот с них и надо начинать. Хотя... — Степан подумал и брезгливо поморщился,—у нас на хуторе в какой двор ни ткнись—везде на контру наскочишь. Кругом кулачье одно.

Выполнив поручение отца, Нюра осталась у Фени.

— Пойдем, — предложила она, — где-нибудь в холодке сядем. Ох, и жарко!

— А где его, холодок, найдешь? Да и некогда мне. Видишь — стираю.

Феня обтерла рукой потный лоб и снова склонилась над корытом.

- Давай помогу, — Нюра принялась засучивать рукава.

— Да ну тебя! Я сама.

— Чего сама? Подвинься.

Она взялась помогать. Правда, белье оставалось только хорошенько прополоскать. Отдуваясь от жары, они весело наперегонки работали.

— Да ты на меня не брызгай. Сумасшедшая!

— Ничего, не умрешь, — хохотала Нюра. — Я вчера тоже стирала. Гляди, — показала она мозоли на руках, — всю кожу содрала.

Прополоскали белье, развесили его на дворе и пошли посидеть у ворот.

— Ох, и пекло весь день, — вздохнула Феня, смахивая с вспотевшего носа капельку.

— Духота...

— Хоть бы ветерок подул, что ли...

Сидели, лениво срывали обожженные солнцем былинки. Молчали. Каждая думала о своем. Наконец, Нюра спросила:

— Ты знаешь, зачем красные к нам на хутор пришли?

— Дезертиров ловить. Вот бы того казака поймать, что нас дразнил.

— Ага. Ох, и жаба он.

— Я его знаю. Это Алешка Гуглий...

— Какой Гуглий? Что хата над кручей?

— Ну да.

— Теперь и я помню. Батька его в прошлом году умер. Такой он был важный. Всегда в темносиней черкеске, с золотыми галунами. Гвардеец. Борода большая, белая. К деду Карпо он часто ходил, и дед к нему. А как в станицу приедут, так в церкви они всегда вместе впереди стоят. Атаман, а они сейчас же за атаманом. Я, как маленькая была, ох, и боялась алешкиного отца. Как увижу — идет он с клюкой по улице, так я и шасть за ворота.

Мимо прошел партизан. От него они узнали, что Яков Алексеевич послал людей собирать хуторян на митинг. Решили и сами побывать там.

— Люблю, когда на площади много народу, — призналась Феня, — похоже на праздник.

Они уже два раза бегали туда, но площадь все еще была пуста. Только возле одной хаты, где раньше помещалось хуторское правление, сидело несколько батраков.

Время клонилось к вечеру. По одну сторону улицы плетни уже погрузились в глубокую тень, а по другую стояли еще ярко освещенные косыми лучами низко спустившегося солнца. Длинные узкие тени от пирамидальных тополей пересекли улицу.

На белой стене нюриной хаты четко вырисовывался тонкий столбик с опрокинутым на него горшком. Горшок из красной глины так ярко сверкал на солнце, что больно было смотреть на него.

Стала спадать жара, а люди на митинг все не шли. Невидимо, неуловимо из хаты в хату передавался чей-то строгий приказ: «На площадь не выходить».

Фенин отец сказал Якову Алексеевичу:

— Сговорились. Кулак здесь на кулаке. Один за другого стоит.

Тогда Яков Алексеевич снова разослал гонцов по хутору.

— Пусть хоть тридцать человек явится, — сказал он, — не важно, через них весь хутор будет знать, в чем дело. Нам здесь не спорить. Прикажем, чтобы не смели дезертирам помогать, и делу конец.

И уже поздно, когда тени тополей доползли почти до противоположной стороны площади, собралось около тридцати человек. Среди них была и Марина. Она стояла, как каменная, ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Яков Алексеевич объявил собравшимся, что, если хуторяне и впредь будут помогать попрятавшимся в камышах, то виновные попадут под суд и будут судиться как явные враги советской власти и наказание им может быть по условиям военного времени вплоть до расстрела...

Выступил на митинге и фенин отец. Он горячо призывал хуторян отказаться от помощи изменникам революции.

— Кто не хочет идти в Красную Армию, тот враг всем трудящимся казакам, — твердо заявил он, а сам думал: «Вижу я вас насквозь, знаю, кто из вас чем дышит. Вон Марина стоит... Попадись ей в руки — по капле кровь выпьет. Не митинговать с вами, проклятыми, надо, а поарестовать вас всех!»

А сам кричал, стараясь, чтобы его лучше слышали:

— По-хорошему предупреждаем вас, граждане-казаки, а кто попадется, пусть тогда на себя пеняет!

Выступили и двое из батраков. Они шумно возмущались теми, кто якшается с дезертирами, и требовали для таких людей самой суровой кары.

А слушавшие стояли, как немые, не говорили ни да, ни нет. Только один пожилой богатый казак, известный на хуторе своей хитростью, вышел вперед и сказал:

— Оно все так. Значит, ежели кто дезертир, тот дезертир. Правильно? А ежели кто не дезертир, значит не дезертир. Значит, опять я спрашиваю: правильно я говорю, граждане-казаки, или неправильно? Вот тут и смекай. На лиман за рыбой ехать надо? Надо. А ежели там дезертир сидит? Что я ему скажу? Я ему скажу, а он что? У него винтовка, а у меня ничего. Вот тут и понимать надо.

Он долго и путано говорил, хитрил и юлил, стараясь всячески снять с хуторян ответственность за бандитов.

И со всех сторон слышался еле уловимый шопот одобрения. Яков Алексеевич увидел насмешливые глаза Марины и крикнул:

— Минутку, граждане! Голосую: кто за то, чтобы ни один хуторянин не смел помогать предателям? Кто, значит, за то, чтобы помогать советской власти?

Медленно и неохотно поднялись руки. Только батраки голосовали решительно и единодушно.

— Значит, передайте это решение всем, — продолжал Яков Алексеевич, — а кто здесь присутствовал, фамилии тех у меня крепко записаны. Понятно? — спросил он многозначительно. — Кто голосовал, а потом попадется, с того спросится вдвое. А теперь можете разойтись, граждане.

Площадь моментально опустела. Нюра и Феня пошли вслед за Мариной. Она шагала и не оглядывалась, и они видели, как вошла она в свой двор и как, разозлившись, со всей силой хлопнула калиткой.

— Вот ведьма! — невольно вырвалось у Фени, а Нюра обрадовалась. Ей было приятно, что Марина злится.

— Так ей и надо! Так ей и надо! — твердила она, — а то ишь — и то ей подай, и то ей принеси, и то ей сделай. И все своим Костиком всех пугает. Костик-хвостик...

Она засмеялась и, схватив Феню, закружила ее вокруг себя.

XIX

Как только окончился митинг, Яков Алексеевич повел отряд в станицу, но, дождавшись темноты, снова повернул его к хутору и приказал партизанам занять все дороги и все тропинки, ведущие к плавням, в камыши.

Василь стреножил своего коня, отвел его за кустарник, а сам притаился позади растущего у дороги дерева и стал следить. В ночной тишине до него доносился только отдаленный лай собак. Но вскоре Василь услышал конский топот. Прошло еще немного времени, и он увидел в темноте фигуру всадника. Всадник проехал мимо. Василь бесшумно, как ящерица, подполз к своему коню, распутал ему ноги и, вскочив в седло, осторожно тронулся вслед за незнакомцем. Пока дорога шла кустарником, Василь имел возможность не выдавать себя, но вот показалась степь, и в ней уже трудно было прятаться. Тогда он, стегнув коня, мигом догнал всадника и развязно сказал: