Патрик Кензи

— Да.

— Конечно зачитали! — воскликнул Ферри.

— Как, вы все еще здесь? — Чезвик потянулся за своим портфелем.

— Пойдем-ка отсюда, — сказал Гейлстон.

— Никуда я не пойду, — огрызнулся Ферри. — Всякий еще будет мне тут…

Чезвик бесстрастно взирал на них, и Гейлстон взял своего напарника за локоть:

— Не связывайся с ним. Пойдем.

— Ваш коллега дал вам дельный совет, — сказал Чезвик.

— Мы еще встретимся, — сказал Ферри голосом профессора Мориарти.

— Когда вас привлекут — без сомнения. Только помните — я дорого беру. Начните откладывать прямо сейчас.

Гейлстон снова потянул Ферри за руку, и они наконец вышли.

— Ну, что ты намеревался мне сказать без посторонних? — спросил я.

— Да ничего. Их просто надо с самого начала поставить на место. Мне так легче будет работать. — Он снова посмотрел на мое залитое кровью лицо и одежду. — Вижу, у тебя сегодня не самый удачный день.

Я медленно покачал головой.

— Тебя-то не задело? — продолжал он уже совсем другим тоном. — Правда не задело? Я ведь толком и не знаю, что там было…

— Чезвик, сейчас я хочу только добраться до дому. Я устал, весь вымазан кровью, голоден и вообще не в лучшем виде…

Он похлопал меня по плечу:

— Это вполне возможно. У меня для тебя хорошие новости от окружного прокурора: пока что им тебе предъявить нечего, ты можешь считать себя свободным, но в интересах следствия не должен без предупреждения и надолго уезжать из города. Ну, и всякое такое, сам знаешь.

— А мой пистолет?

— Вот пистолет, боюсь, они покуда оставят у себя — баллистическая экспертиза, то да се…

Я кивнул:

— Можем идти?

— Уже ушли.

Он вывел меня наружу задним ходом, чтобы избежать встречи с репортерами, а по дороге рассказал про фотографа.

— Я подтвердил капитану, что на снимках изображен именно ты. Этот малый — стрингер и обслуживает обе наши газеты.

Мы прошли на стоянку к его машине. Чезвик не снимал руку с моего плеча — не то ободряя меня, не то демонстрируя окружающим готовность немедленно осуществить юридическую защиту.

— Патрик, — сказал он, — ты и вправду нормально себя чувствуешь? Не заехать ли нам в госпиталь — пусть тебя осмотрят.

— Это ни к чему, я цел и невредим. Так что там с фотографом?

— Ты появишься в экстренном выпуске «Ньюс», который выйдет с минуты на минуту. Я слышал, что и «Триб» тоже купила снимки. Газеты обожают такие происшествия — сегодня утром герой-детектив…

— Я не герой, — ответил я. — Это отец у меня герой.

Потом он вез меня по городу в своем «Лексусе». Странно — все занимались своими делами. В глубине души я ожидал, что время остановится и каждый застынет на месте, затаит дыхание, ожидая развития событий. Однако люди сидели за ланчем, звонили по телефону, уточняли время визита к зубному врачу, стриглись, договаривались насчет обеда, работали.

По дороге у нас с Чезвиком возникла дискуссия по поводу того, способен ли я в своем теперешнем состоянии вести машину, и в конце концов он высадил меня на Гамильтон-плэйс и велел, если мне потребуются его услуги, звонить по его личному номеру в любое время дня и ночи. Потом он укатил вверх по Тремонту, а я остался стоять возле своей машины, не обращая внимания на штрафной билетик на ветровом стекле и глядя на здание Коммон.

За прошедшие четыре часа все здесь обрело прежний и обычный вид. Оцепление было снято, вопросы заданы, фамилии и адреса свидетелей записаны. Синюю Бейсболку погрузили на машину «скорой помощи» и увезли, а тело Дженны в пластиковом мешке на «молнии» отправили в морг.

Потом некто прошелся по эспланаде и соскреб кровь с бетона, и все снова стало как было.

Напоследок я еще раз посмотрел на все это и отправился домой.

Глава 12

А доехав, позвонил Энджи, сидевшей в нашей конторе через дорогу.

— Ты уже знаешь?

— Да, — сказала она очень тихо и спокойно. — Это я вызвала Чезвика. Он…

— Был, был. Спасибо тебе. Знаешь, Энджи, я сейчас хочу принять душ, переодеться, поесть. Потом приду. Звонил кто-нибудь?

— Звонят беспрерывно. Патрик, скажи мне, ты в порядке?

— Нет, — ответил я. — Совсем не в порядке, но работаю над собой. Через час увидимся.

Струи обжигающе-горячей воды хлестали меня по затылку, барабанили по темени. Я все же до известной степени католик, пусть и неважный, а потому мои реакции на боль и вину связаны со словами «добела раскаленный», «пекло», «геенна огненная». В моей доморощенной теологии жар равносилен спасению души.

Под душем я стоял минут двадцать, потом медленно вытерся, по-прежнему ощущая в ноздрях и во рту кисловатый запах крови и горький вкус пороховой гари. Где-то здесь, в облаке пара, твердил я себе, таится ответ, облегчение, возможность свернуть за угол и навсегда избавиться от всего случившегося. Но пар улетучился, а мне ничего не осталось, кроме собственной ванной и явственного запаха жареного.

Обвернувшись полотенцем, я вышел на кухню, где обнаружил Энджи, которая доводила отбивную на сковороде до угольной черноты. Энджи, надо отдать ей справедливость, принимается за стряпню не чаще чем раз в четыре года, и успех ей не сопутствует. Будь на то ее воля, она бы вообще не подходила к плите и сделала бы свою кухню местом, где едят, но не готовят.

Бессознательным движением поддернув полотенце так, чтобы оно закрывало мою медузу на животе, я подошел к Энджи и из-за ее спины потянулся к плите, чтобы выключить конфорку. Энджи повернулась ко мне лицом, оказавшись, таким образом, в моих объятиях. То, что я сделал шаг в сторону и стал проверять, какой еще урон нанесен моей плите, с исчерпывающей полнотой показывает, в сколь угнетенном состоянии духа я пребывал.

— Что я сделала не так? — осведомилась Энджи.

— Первая ошибка заключалась в том, что ты вообще включила плиту.

Она дала мне легкий подзатыльник:

— Ладно же. Попросишь меня еще когда-нибудь сготовить тебе.

— А еще говорят, что это только Рождество бывает раз в году, — сказал я и, обернувшись от плиты, поймал на себе ее взгляд. Она смотрела на меня, как смотрят на ребенка, идущего по бортику бассейна. — Но я благодарен тебе за твой порыв. Нет, серьезно — спасибо.

Передернув плечами, она продолжала смотреть на меня своими карамельными глазами — теплыми и чуть влажными, а потом вдруг сказала:

— Обними меня, Патрик.

В ней было все, что случалось в моей жизни хорошего, — первый весенний дождь, и субботний день в десять лет от роду, и ранние летние вечера на берегу моря, когда песок уже остыл, а волны обретают цвет виски. У нее были сильные руки, у нее было крепкое и податливое тело, и сердце ее колотилось у моей голой груди. Я ощущал запах ее шампуня и чувствовал у себя под подбородком ее пушистый затылок.

Я отстранился первым, промямлив:

— Ну…

— Гну… — засмеялась она. — Ты еще весь мокрый, Юз. И моя рубашка теперь тоже мокрая, — и тоже сделала шаг назад.

— Когда принимаешь душ, это случается.

Она отступила еще дальше и опустила голову:

— На автоответчике — мильон сообщений… А я… — Она обошла меня, взяла с плиты сковороду с отбивной и понесла ее к мусорному ведру. — А я… как не умела готовить, так и не научилась.

— Энджи, — сказал я.

Она все еще стояла спиной ко мне.

— Сегодня утром тебя чудом не убили.

— Энджи… — повторил я.

— Мне очень жалко Дженну, но ты чуть было не погиб. А если… — Она осеклась, и я слышал, как она глубоко вдохнула воздух, чтобы справиться с собой. — А если бы это случилось… мне вряд ли удалось бы… сохранить — как это говорится? — душевное равновесие, будь оно проклято… Мне даже думать об этом невыносимо… меня это, знаешь, сильно пристукнуло…

Я вдруг услышал голос Дженны в тот миг, когда я сказал ей, что вот Энджи мне, например, нужна: «В таком случае держите ее крепче». Сделав несколько шагов, я взял Энджи за плечи. Она откинула голову, так, что ее затылок уютно устроился прямо у меня под подбородком.