Формалин

— Тем не менее, этих многолетних тестирований ты не проводил? И хочешь, чтобы я стала твоей подопытной мышкой?

— Проводил и на мышках, и на собаках, и на макаках-резусах. На людях — ну, собственно, на самой Эмили. И все безупречно. Это ее обследование — не просто повод заманить ее сюда. Оно действительно интересно мне с научной и практической точки зрения. И оно подтверждает, что все работает.

— Но ей ты просто нарастил ее собственную кожу. А не превратил ее в… химеру.

— Ну… да, но принципиальной разницы тут нет. Просто поверь мне, как специалисту…

— Каждый раз, когда я слышу «просто верь мне», у меня в башке загорается красный сигнал.

— Ну, в конце концов, — в его голосе прорезалась нотка раздражения, — ради восьмидесяти миллионов долларов США можно и рискнуть.

— Да, да. Мы ведь еще не обсудили самое интересное. Ты сказал — восемьдесят миллионов?

— Восемьдесят два, если быть точным. Таково ее состояние на текущий момент. За свои услуги я хочу десятую часть. Двести тысяч заплатишь официально, как плату за лечение, еще миллион перечислишь на счет благотворительного фонда, который я создал при своей клинике, остальное — перевод криптовалютой. Все прочее достается тебе. По-моему, это отличная сделка.

Даже слишком отличная, подумала я. Почему он не требует половину, или хотя бы четверть?

— Как видишь, я не из тех, кому жадность подменяет здравый смысл, — он словно прочитал мои мысли. — Я, конечно, мог бы запросить и больше, но разовой вывод слишком крупной суммы из активов Эмили Харбингер привлек бы нежелательное внимание и вопросы третьих лиц. Видишь ли, восемьдесят два миллиона — это не та сумма, которую Эмили может просто достать из сумочки. С восемью миллионами она может расстаться вполне безболезненно и продолжать жить дальше на дивиденды, но ради большей суммы ей пришлось бы продавать свою долю в компании, для которой, несмотря на гибель основателя, последний год был весьма успешным. Избавляться от таких активов — это, что называется, резать курицу, несущую золотые яйца, такое всегда привлекает повышенный интерес деловых кругов. Я мог бы запросить с тебя большую сумму с оплатой в рассрочку, в течение нескольких лет, но такой вариант мне тоже не нравится. Я ведь вполне отчетливо понимаю, с кем имею дело. Несмотря на твое имя, ты отнюдь не была ангелом все эти годы.

— Потому ты и предлагаешь мне это дело, — усмехнулась я. — Хорошая девочка на моем месте уже побежала бы в полицию — благо тут рядом.

— Да, разумеется. И все же мне не хотелось бы, чтобы у тебя возникло искушение, как это у вас говорится, кинуть меня, как лоха, — последние слова он произнес по-испански. — Ситуация, когда ты получишь все состояние Эмили Харбингер, а я — одни лишь обещания на будущее, меня устроить не может. Мне нужны гарантии. Поэтому все наши финансовые расчеты должны быть завершены в течение первых трех месяцев. То есть когда у тебя уже будут лицо и отпечатки пальцев Эмили, но в твоих венах все еще будет течь кровь Анхелины.

«Что позволит легко разоблачить тебя, если что», — мысленно достроила я его фразу, а вслух сказала:

— Окей. Я тоже не люблю отложенных обязательств. Но, надеюсь, ты понимаешь, что окончательный расчет есть окончательный расчет. Мне тоже нужна гарантия, что через год ты не объявишься и не скажешь, что передумал и хочешь еще.

— К этому времени что-либо доказать сможет только пункция твоих внутренних органов, на каковую процедуру ни один суд не даст санкции, поскольку официально моей методики не существует. А вздумай я ее обнародовать, меня бы это подставило еще больше, чем тебя. Как я уже сказал, я не из тех, кто из-за желания получить еще больше готов потерять все. Так что — восемь миллионов двести тысяч в первые три месяца, и мы расстаемся, довольные друг другом. Deal?

— Deal, — кивнула я, и мы поехали в его клинику.

Клиника представляла собой скрытый в стороне от дороги за деревьями, окруженный высоким бетонным забором особняк. Идеальное место для лечения и реабилитации тех, кто хочет избежать назойливого внимания и беспокойства — или же для изуверских опытов, разборки на органы или борделя для садистов, словом, всего того, что обыкновенно изображают в таких декорациях в триллерах. Мы приехали туда уже заполночь, и в свете ущербной луны почти не освещенное в этот час здание выглядело особенно зловеще. Но я уже сделала вывод, что, если бы я была нужна Моррингтону просто как мясо, в каком бы то ни было смысле, то не было бы нужды рассказывать мне всю эту занимательную историю, да и, как справедливо заметил он сам, не было смысла выкупать меня из полиции (и при этом светиться там самому) — проще и дешевле было снять любую уличную девку.

Так что остаток этой ночи я мирно проспала в своей новой постели в чистой и комфортной индивидуальной палате, а утром с большим аппетитом позавтракала, не думая о том, не подмешано ли что-нибудь в еду. Завтрак мне, кстати, доставила не медсестра, а лично Моррингтон, перед едой взявший у меня анализы. Меня ничуть не удивило, что он не хочет, чтобы кто-либо из персонала клиники видел мое лицо до преобразования. Он сказал, что результаты анализов будут готовы через несколько часов, предложил мне пока посмотреть телевизор, и вышел.

«Телевизор» представлял собой огромную плазменную панель во всю стену, размещенную так, чтобы удобно было смотреть с кровати — но, когда я улеглась с пультом и включила его, желая посмотреть тихуанские новости, оказалось, что к кабельной сети этот аппарат не подключен. В моем распоряжении была только фильмотека, все фильмы в которой назывались на удивление похоже — EMILY001, EMILY002 и т. д. Это были записи тех самых бесед, о которых упоминал Моррингтон. Я принялась смотреть их, изучая образ, в который мне предстояло вжиться.

На первой записи лицо и всю голову Эмили — а также и ее руки там, где они выглядывали из больничной пижамы — еще скрывали повязки. Из-под бинтов виднелись только глаза и рот. Ее голос звучал довольно вяло, и я не знала, приписать ли это состоянию ее здоровья или просто общей слабости характера. Тем не менее, по уже сложившейся привычке я стала повторять ее фразы, стремясь точно воспроизвести произношение и интонацию. В смысл фраз я при этом не особо вдумывалась — ничего интересного и неожиданного там не было. Моррингтон (остававшийся за кадром) своим воркующим голосом расспрашивал ее о детстве, она говорила, что матери почти не помнит, помнит только большую, в рост самой тогдашней Эмили, куклу, подаренную матерью на день рожденья — как оказалось, последний ее подарок — и вот эту самую куклу она помнит намного лучше, чем саму мать. Еще помнит исходивший от матери неприятный запах лекарств, а вместо лица — какое-то размытое пятно. Хотя потом, конечно, уже в более взрослом возрасте, она, то есть Эмили, рассматривала материнские фотографии, но не чувствовала ни радости узнавания, ни любви. Наверное, она плохая дочь, что совсем не помнит и соответственно не любит свою маму. А вот папу… — тут она принялась хныкать, Моррингтон стал ее успокаивать, а меня вновь одолела сонливость, которую я приписала слишком плотному завтраку и скучному зрелищу, и в итоге я сама не заметила, как отключилась.

Когда я пришла в себя, я лежала на той же кровати, но никаких телевизионных голосов больше не звучало, и суля по тому, как падал на потолок свет из окна, было уже не утро, а вечер. Я чувствовала неестественную слабость, меня подташнивало, а главное — я воспринимала собственное тело как какой-то массивный, но бесчувственный кусок. Словно вся оно онемело или превратилось во что-то вроде резины. Я попыталась поднять руку и потрогать лицо. Сперва я увидела, что моя рука вся в бинтах — каждый палец в отдельности — а потом встретила сопротивление и услышала шорох ткани о ткань, но почти не ощутила прикосновения. Тем не менее, я поняла, что и мое лицо все в повязках. В точности, как у Эмили на видеозаписи.

— Очнулась? — услышала я бодрый голос Моррингтона. Повернув голову влево, я увидела не только его довольное лицо, но и капельницу, воткнутую в мою левую руку, а также еще какое-то оборудование, от которого тянулись провода и трубки ко мне под одеяло. — Ни о чем не волнуйся. Операция прошла превосходно.