Формалин

Наш расчет — ну, точнее, расчет Хуана, хотя я и согласилась с ним — строился не на том, что нас в принципе не смогут вычислить, а на том, что у нас будут время и деньги, чтобы скрыться. По первоначальному плану мы должны были сначала уехать в Мехико и уже там дожидаться американских виз. Теперь это уже не имело смысла. Той заначки, что у меня оставалась, хватило бы только на то, чтобы с максимальной скоростью свалить в Штаты нелегально. Тот самый хьюман трафик, от которого я всегда держалась подальше, не желая влезать в этот слишком стремный и грязный бизнес. И вот теперь мне предстояло стать его частью не в качестве организатора, а в качестве простого клиента. Прекрасно зная, что здесь нет никаких гарантий — даже тех весьма сомнительных, что получает клиент проститутки или наркоторговца — и кинуть могут на каждом шагу.

Мне удалось раздобыть липовую ксиву, но я понимала, что на КПП на границе или в аэропорту с ней лучше не соваться — там проверяют чип, который нельзя подделать. Но в Штатах, где-нибудь в глубинке на севере, где нет той бдительности, что вблизи от мексиканской границы, я рассчитывала с помощью этой ксивы получить уже настоящее американское ГО. Так что пересекать границу все равно надо было нелегально. В составе группы таких же отчаявшихся бедолаг, надеющихся на чудо Американской Мечты. Только я была не столь наивна, как большинство из них — но мне это уже ничем не могло помочь. Мне оставалось только положиться на удачу точно так же, как они — и довериться людям, которым, как я точно знала, доверять не стоит.

Нас собрали в группу их двух десятков человек и загнали в рефрижератор. Большую его часть занимали коровьи туши, и лишь в том конце, что ближе к кабине, был отгороженный стенкой закуток размером два с половиной метра в ширину (и столько же в высоту — внутренние габариты рефрижератора) и метр в глубину. Вот в этом закутке мы и должны были стоять в четыре ряда, прижатые друг к другу. В тесноте, впрочем, был свой плюс, поскольку рефрижератор работал на полную мощность, и в кузове было, наверное, — 10, если не ниже — и хотя нас предупреждали, что будет холодно, у большинства не было по-настоящему теплой одежды. (Зимняя одежда — вообще не самый популярный товар в Тихуане, хотя, конечно, в принципе достать ее можно — как правило, в дорогих спортивных магазинах, торгующих шмотками для лыжников и альпинистов.) На мне самой была куртка с капюшоном на завязках, джинсы и кроссовки — наряд, подходящий для температуры около нуля, но не для мороза — а кое-кто и вовсе явился в фуфайке и сандалиях на босу ногу. Снаружи было +35, и на это, как нам сказали, и делался расчет — мол, если пограничники и заглянут в кузов, то лезть с жары в мороз и протискиваться между обледенелыми тушами точно не захотят. Так что теснота помогала согреться. Само собой, в закутке не было ничего, похожего на окна, но под потолком имелась тусклая лампочка, которая, как нам объяснили, гаснет автоматически, как только отпираются внешние двери фуры. Делалось это с двумя целями — во-первых, чтобы ни один лучик не пробился из закутка и не выдал наше убежище, а во-вторых, чтобы дать нам знать, когда кто-то заглядывает внутрь рефрижератора и надо вести себя тихо, «даже не дышать».

Какое-то время машина ехала, очевидно, по улицам Тихуаны, останавливаясь только на светофорах, а затем поползла медленно и встала уже надолго. Нас предупредили, что стояние в очереди на пограничный досмотр «займет время», и чтобы мы не напивались и не наедались перед поездкой, поскольку возможности сходить в туалет, естественно, не будет. Но все равно большинство моих спутников, похоже, верило, что это ожидание продлится минут сорок. Однако оно затянулось на много часов. И все эти часы мы должны были провести на ногах, стоя на морозе практически без возможности сменить позу.

Холод все-таки не был самой большой проблемой. Когда нас только загружали, я сказала, чтоб те, кто одет теплее, встали по периметру, а те, кто легче — в середину (кое-кому явно не понравилось, что я «раскомандовалась», но совет был очевидно разумный, и возражать никто не стал). Тепло тел и дыхания двадцати человек способно в значительной мере обогреть маленькое помещение, которое они заполняют практически целиком (не считая свободного пространства над головами), даже когда от стен идет ледяной холод. Хуже была почти полная неподвижность, а еще хуже — духота. Какая-то вентиляция в закутке, само собой, была, иначе мы бы задохнулись очень быстро — но она была явно недостаточной. То есть она была устроена в крыше, чтобы воздух выходил вверх и нас не учуяли собаки, а углекислый газ тяжелее воздуха и скапливается внизу. Поначалу духота была еще не так заметна из-за холода, создававшего обманчивое ощущение свежести, но постепенно стоять в этом железном ящике становилось все тяжелее.

Среди нас была одна женщина с ребенком — девочкой лет девяти. Поначалу тот тип, что формировал нашу группу, не хотел их брать, говоря, что с детьми вечно одни проблемы, они начинают ныть в самый неподходящий момент и могут тем самым выдать всю группу. Да и мамаша, по его словам, была слишком толстой и занимала лишнее место (хотя на пару с худенькой дочкой в среднем получался как раз нормальный объем). Но женщина божилась, что ее дочка выносливая, как кактус, и не будет канючить, что бы ни случилось — а главное, предложила уплатить двойную цену и за себя, и за девочку, и их взяли.

На самом деле эта тетка была не толстая, а беременная, но скрывала это, потому что тогда бы ее точно не взяли — и правильно бы сделали. Если бы я вовремя это поняла, я бы сама ее выдала. Но я не очень-то шарю в таких вещах, а другие женщины, что были в нашей группе, прикрыли ее из бабской солидарности, сентиментальные дуры. Пусть, мол, родит ребеночка в благословенных Штатах, где он сразу станет Американским Гражданином, не то что мы, люди второго сорта. На самом деле до родов там было еще далеко, а вот выкидыш в этой давке никому из нас точно был не нужен, и ей самой в первую очередь. Но разве дуры думают о последствиях своей доброты?

В общем, девочка действительно не ныла и не жаловалась, хотя ей, с ее ростом, перепадало еще меньше свежего воздуха, чем взрослым. Я даже подумала, уж не немая ли она — хотя плакать умеют даже немые. А вот ее мать в какой-то момент стала сереть лицом, а затем, не издав ни звука, безвольно обвисла, зажатая боками соседей и наваливаясь животом на дочку. И вот тут у той прорезался голос:

— Моей маме плохо! Помогите ей!

— Заткнись, — буркнул ей стоявший рядом мужик лет пятидесяти пяти, дочерна загорелый, с заскорузлыми ручищами рабочего или фермера. — Ты всех нас подставишь!

Но девчонка, понятное дело, не унималась:

— Мама, мамочка! Очнись! Пожалуйста, мамочка! Ну что вы стоите, сделайте что-нибудь, она же умрет!

— Заткнись, я сказал! — угрожающе процедил работяга, зашикал и еще кто-то, в то время как один из соседей женщины пощупал пульс у нее на шее и нахмурился — и в этот момент лампочка у нас над головами погасла, погрузив нас в абсолютную тьму.

Мы все — включая и девочку — помнили, что это означает, а если бы даже и нет, сквозь перегородку донесся лязг отодвигаемых запоров. Очевидно, таможенники заглядывали в фуру.

И вот тут девчонка, понявшая, что никто из нас ее матери не поможет, завопила во весь голос (оказавшийся, кстати, на удивление пронзительным), адресуясь уже к тем, кто снаружи:

— Пом…!!! ммм…

Я не видела в темноте, что происходит, но было очевидно, что кто-то — скорее всего, работяга — зажал ей своей лапищей рот, а заодно и нос, чтобы она не могла издавать ни звука. Но было уже, разумеется, поздно. Снаружи донеслись торопливые шаги и резкие выкрики на испанском и английском.

Когда гринго, разобрав туши, вскрыли перегородку, и лучи их фонарей ударили нам в лица, рука работяги все еще накрывала лицо девочки, словно личинка Чужого из старого американского фильма. Хотя в этом уже, разумеется, не было никакого смысла, но он зажимал ей рот и нос чисто машинально. Когда они заставили его убрать руку, было уже поздно.