Страница 34 из 43
Писатель был смертельно напуган и готов на все, лишь бы кошмар следствия и острога не повторились. Более того, он хотел в казино, желал денег и новой писательской славы. А визу на любую публикацию могло дать только Главное Управление по делам печати Министерства Внутренних Дел (тогдашний Главлит). Но у этого ведомства не было никаких причин баловать каторжника-вольнодумца.
Тут-то Федор Михайлович и начал трещать по швам от любви к царю и отечеству. Ему повезло — треск был услышан.
Написанные им подхалимские стихи легли на нужный стол. Царь в них уподоблялся заре, «ярко восходящей пред очами», а все надежды мира возлагались только на «престол, крест и веру».
Стало понятно, что Достоевский обладает редким даром процеловывать сапоги насквозь. Главлит оценил — и подмигнул сообразительному сочинителю.
После парочки мелких, но приятных бонусов от Управления, Федор решил впредь служить только «скрепам». Достоевского надо понять и простить. Ведь принципы — это единственный товар интеллигентного человека.
Ну а дальше все пошло, как по маслу. Писательская карьера перезапустилась. Филофей и Мисюря обрели достойного наследника. Старый патент на деградацию был не только продлен, но и украшен всякими «сонечками и великими инквизиторами». Федор не подкачал. В России вновь залоснились попы и эполеты.
Помимо всего прочего, разведенное беллетристикой мракобесие оказалось отличным товаром. Оно исцеляло раны, нанесенные гадкими открытиями Дарвина. Оно врачевало боль, которую русским умам причиняла свобода.
Разумеется, битвой Федора Михайловича с нигилизмом и атеизмом аккуратно подруливало Управление по делам Печати.
Трудно не заметить роковые совпадения: каждое из сочинений Достоевского почти всегда было «ответом» на публикацию новой работы Дарвина или на другие успехи естествознания.
Периодически через верные издания делался очередной вброс про «гениальность», «пророческую силу» и «необычайную глубину» Федора. Но порой с ним проводились и строгие беседы в Управлении. Пряники Достоевский любил, но и запах кнута хорошо помнил.
Вообще, корректировать пугливого писателя было легко. Он долго оставался под надзором полиции, где его изредка журили за педофильские проделки. Особо, кстати, не обижали. Понимали, что специалистом по «слезинке ребенка» так просто не станешь; необходимы кое-какие эксперименты.
Некоторые нюансы жития пророка Феодора мы опустили. Но ничего принципиального они не содержат. Причинно-следственная связь меж основными фактами биографии и убеждениями достаточно очевидна.
Разумеется, в полушариях мозга никакие идеи «изначально» не заложены, и из космоса они не транслируются. Глубинные «механизмы психики» существуют только в воображении поэтов. Все идеи и взгляды определяются страхом, модой и выгодой, а также свойствами той среды, в которой обитает особь.
Подведем итог: часики православных «откровений» Достоевского заводились пальцами городового и пятаком. Конечно, не напрямую, а через «взгляды» писателя, которые регулировались простыми внешними факторами. В том числе и Управлением по делам печати.
Из этого не следует, что Федора Михайловича надо записывать в мошенники. Ничего подобного. Он просто романист, то есть мастер лжи и беллетристических фокусов. А читатель романов и открывает книгу, чтобы быть обманутым. Он сознательно ищет простой и сладкий раздражитель мозга. И чем ярче ложь — тем сильнее гипноз восторга.
Со временем литературные химеры окончательно заменяют реальность. Укореняется вера в то, что зайцы живут в шляпах, а дамы пилятся пополам. Носителем истины становится иллюзионист.
Управление воспользовалось возможностями популярного жанра. А заодно смастерило Феодору имидж русского пророка.
В XIX веке медийно-полицейский проект «Достоевский» оказался успешен. Тогда Федор Михайлович славно потрудился для деградации России. Но и по сей день этот фокусник вынимает из цилиндра то зайцев Карамазовых, то Третий Рим. Его аттракцион работает. Уже из могилы старый педофил вдохновляет тащить страну в черное никуда прошлого. Под бочок к Мисюре.
Впрочем, и в этом нельзя винить Феодора Михайловича. Возможно, там, под дьячковским бочком, России будет гораздо уютнее.
ДЕНЬ ЗВЕЗДОНОСА или ИДЕАЛЬНАЯ РЕЛИГИЯ
Взявшись препарировать понятие «родина», мы сразу убеждаемся в том, что имеем дело с очередной религией. На данный момент она всесильна и неискоренима. Избавление от нее почти невозможно. Это тот самый случай, когда удаление опухоли приводит к исчезновению пациента. Мы можем лишь зафиксировать данный факт, а также вычислить происхождение и специфику этой веры.
Цирк XVIII века не был обременен этическими ограничениями и сантиментами. Допускалось все, что могло насмешить или шокировать публику.
В репертуаре шапито Бальдуччи был популярен номер — «Мамаша».
Он заключался в том, что суровая старуха жонглировала головами своих шести умерших детей.
Почему малыши умерли — неизвестно. Зачем произошло посмертное отделение их голов — непонятно.
Впрочем, особой загадки здесь нет. Дети в ту эпоху умирали при первом же удобном случае. А декапитация могла быть совершена из-за недостатка эффектного реквизита.
Как выглядел номер?
Весьма элегантно.
Под скрипочку «Мамаша» ловко крутила в воздухе шесть маленьких сморщенных головок. Потом ловила их в подол, раскланивалась и брала хорошие аплодисменты.
Желающие могли детально рассмотреть мордашки и узнать имена покойных малышей. «Мамашу» размещали на афишах, поминали в песенках, но изваять с нее аллегорическую скульптуру «родины-матери» никто не догадался.
А жаль.
Случись такое, механизм служения родине получил бы прекрасный символ. А патриоту, обнаружившему свою голову в полете, не пришлось бы удивляться ее забавной траектории.
Но «Мамаша» померла. Номер забылся. Шанс упустили.
Это ротозейство можно понять. Потребности в культе «родины» на тот момент не было. Римское понятие «отечество» давно забылось, а европейское еще не оформилось. Патриотика Европы пребывала в мерцающем состоянии. Как, впрочем, и границы.
РОДИНА, КАК УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС
Два следующих века все изменили. Начались масштабные войны. Убивать homo любил всегда. С этим проблем не было. Но новый стиль войны нуждался в грандиозных массовках, готовых не только умерщвлять, но и умирать. Труп стал единицей измерения исторической значимости происходящего.
Какова была причина этих перемен?
Как только звучит данный вопрос — у историков сразу чешутся династии и капиталы. Но, вероятно, все дело было в пуговицах: они стали не такими большими и блестящими. Война потускнела. Генералы пригорюнились и приготовились проклясть человечество.
Выход не сразу, но нашелся. Оказалось, что утрату пуговиц можно компенсировать количеством мертвецов. Покойники вполне способны вернуть генеральской работе должную величавость. Как только это понимание снизошло — главным свидетельством важности военного события становятся цифры потерь.
Соответственно, убитых требуется все больше и больше. И чужих, и своих. Жалкие две-три тысячи компрометируют любую победу. Нужны десятки, а лучше сотни тысяч. Тут возникли затруднения. Массы не захотели устилать поля так густо, как того требовала новая военная эстетика.
Ничего удивительного. Людям не хватало мотивации.
Дело в том, что сделать мучительную смерть еще большим удовольствием, чем убийство, умеет только религия. Лишь она способна придавать смысл полностью идиотским поступкам. Но к XVIII веку христианство выдохлось и утратило свои волшебные свойства. Вдохновить толпы на коллективную смерть оно было уже не в состоянии. Требовалась свеженькая вера. И она образовалась.
Божество по имени «родина» с этой ролью справилось блестяще. Оно ежечасно требовало человечины, а сытым не было никогда.