Страница 6 из 17
А их и правда не было, так как полученную зарплату Лешка сначала «обмывал», а оставшиеся деньги пропивал, поскольку не мог остановиться после обмывки, даже на еду не оставалось. Появлялся на работе дня через три-четыре больной и несчастный и снова впрягался в свою тачку. Что он ел, где жил от получки до получки никто не знал, да и знать не хотели, чтобы не обременять себя чужими заботами. Хозяева Лешку прощали, потому что и работник был неплохой, пока не пил, и желающих таскать тяжелую тележку особенно не находилось.
Лешка злобно осмотрел свою работу и понял, что за размышлениями перегрузил. Потянул за дышло, уперся, навалился всем телом и подвыл, разменивая злость на жалость к себе и обиду на всех, пнул по колесу ногой и отправился за подмогой, оставив тачку в проходе.
В цехе начался большой перекур, токари и фрезеровщики оставили станки и закурили вокруг бочки с песком, а в проход въехал и остановился перед Лешкиной телегой автопогрузчик с ящиком готовых деталей. Водитель погрузчика Вован, грузный сорокалетний мужчина, посигналил, но, сообразив, что никто преграду с прохода отодвигать не собирается, попробовал сдвинуть сам – не тут то было – и заблажил писклявым голосом:
- Какой дурак тут железа навалил? Ни пройти, ни проехать… - Кто «навалил», он и сам знал, но подшучивать над Лешкой давно стало на предприятии традицией, и Вован не упустил случая. Со стороны курилки сразу донеслось басовитое разъяснение:
- Это Лешка – лось здоровый. Сила не мерянная.
Работяги захохотали, а «здоровый лось» Лешка, вернувшийся в сопровождении Сереги, грузчика со склада, впряглись и потянули тележку к дальним станкам.
Шутили над Лешкой все, кому не лень, беззлобно, зная его как парня безобидного и готового посмеяться, а что творилось в его душе никого не интересовало. «Блин! Повеситься, пусть тогда…» Точнее, он сначала подумал: «Блин!», вторая мысль: «Повеситься», а вот третья: «Пусть тогда…» — дальше этих слов так и не оформилась, потому что больше двух мыслей одновременно Лешка не осиливал.
Пока разгружался, похмельная вялость начала отступать. «Влегкую» привез остатки заготовок, а тут и обед. Есть уже хотелось, но пришлось обойтись чаем: сахар и чай покупались в складчину, и Лешка всегда исправно вносил свою долю с получки, пока последняя еще была в руках. Сладкий чай был гарантирован. Лешка начал успокаиваться. Покурил на воздухе, в цех вернулся, заготовки потаскал. Сначала руками, потом опять тачкой.
Остановился послушать песню станков. Приткнулся к колонне, закурил, глазами в пол прищура на токарей поглядывая, сравнивая звук станка и характер его хозяина. У мощного Сереги, борца греко-римского, шпиндель, бешено вращаясь, подставлял грубо деталь под резец, выл, стонал, ухал, сверля и режа, выплевывал иззубренную толстую стружку; Петр Владимирович вечно усталый отец двух многодетных семей ровно, спокойно, привычно, выполнял проход за проходом, небрежно сбрасывал готовые детали, буднично продвигаясь к неизбежному, закономерному, слегка надоевшему финалу.
Лешка перевел глаза на мощного токарного “немца”, за которым священнодействовал двухметроворостый красавец Макс, и невольно двинулся вперед. Шевеля губами, Макс, пристально вглядывался в кончик резца, нежно трогал и вращал двумя пальцами ручки суппортов; прислонял резец к детали, и теплое железо, теряясь под упорным взглядом, начинало утробно бормотать, изливаясь волнистой радужного спектра стружкой, раскрывалось, блестя влажно, готовясь к новым прикосновениям.
“До-, ре-, ми-… До-!” - зазвучали в Лешкиной голове и оформились в мелодию ноты из, казалось, навсегда забытого школьного сольфеджио. Завороженно взял в руку и поднес к носу стружку и вздрогнул, внезапно запаниковав:
- У мастера и стружка красивая. А, Леш? - Михалыч подкрался, как всегда незаметно.
- Макс, чертан такой. Музыку на станке играет, - сбивчиво начал объяснять Лешка. - Подмосковные вечера. Гад буду.
- Переработал ты, Леша, - Михалыч протянул руку и повернул настройку громкости транзисторного приемника на рабочем столе Макса. Музыка зазвучала громче.
Смущенно и тоскливо Лешка перевел глаза на цеховые часы: без трех минут. В душу опустилась ночь: ровно в четыре время для Лешки всегда останавливалось и… “ни хрена не двигалось до пяти,” окончания рабочего дня. В этот паскудный промежуток мастер умудрялся вместить болванки, которые копились в цеху годами, а на склад унести их понадобилось сейчас; и недоубранную стружку, и недометенные проходы. Лешка поплелся в каптерку. Выбрал метлу поновей, вышел и привычно проследил, как выпало из груди и разбилось, разлетелось, раскатилось по бетонному полу его изношенное сердце.
С четырех до пяти Лешка жил без сердца, всех ненавидя и никого не жалея. Он сметал с пола металлическую стружку, обрывки ветоши, окурки и осколки своего разбитого сердца и мечтал о революции и гражданской войне. Атавизмы пролетарского самосознания поднимали в Лешкиной душе волны социального гнева и рабочей беспощадности к эксплуататорскому классу.
Прометая мимо сверловщиков, вскинул голову от донесшихся полувоплей-полустонов. Друг Петька, протыкая сверлом фланец за фланцем, пел фальшиво, коряво и громко. Три дня назад Михалыч пообещал Петьке платить почасовую на десять рублей больше, если Петька не будет “шалаться” в рабочее время по цеху. Петька три дня не отходил от станка, и вот “запел” песню-просьбу к человечеству не вторгаться в интимное пространство изнывающих от похоти голубей: “Это, блин, сама любовь ликует,
Голубок с голубкою кайфует.”
- Довели человека, сволочи! - сочувственно скрежетнул зубами Лешка. В обычное время к мастеру и, тем более, к хозяину, честному парню и работяге, каких поискать, относился Лешка с большим почтением, но с четырех до пяти точно знал, что не задумается спустить курок, поймав “буржуев” в перекрестье прицела.
- Ненавижу! - хотел подумать, но сказал вслух Лешка, и застучало в голове в такт взмахам: “Ненавижу, ненавижу, …вижу!”
Равномерные взмахи метлы по проходу успокоили и примирили с жизнью. Вскоре совсем разошелся и даже обрадовался, когда в голове оформилось: «А пусть их.» Почти смело зашел в бухгалтерию, и повезло – кассирша одна сидела. Попросил сто рублей аванса – дала.
А в голове только одна мысль: «Не обмывать!» Или это были две мысли – отдельно «не» и отдельно «обмывать». Какая выпадет?
Родные люди
- Открываемся, - Витька бросил карты на стол. – Двадцать одно!
- Аналогично. Свара, - Диман торжественно предъявил шестерку, семерку и восьмерку бубей. – Желающие довариться есть?
Сидящие вокруг стола работяги невольно отшатнулись: банк в три тысячи рублей для благоразумных отцов семейств, привыкших в перерывах «резаться в секу» по рублю за кон, казался запредельным.
Диман сдал на двоих.
- Довариваю штуку в темную, - Витька подвинул к банку тысячную и весело оглядел напряженно ожидающие лица. – Вкладывайте деньги в воспоминания. Проиграю или выиграю, но этот день уже не забуду.
- Не забудешь, - Диман подвернул вечно расстегнутые длинные рукава рубахи и сгреб свои карты, ему предстояло оканчивать игру за две тысячи. Пряча карты в ладони, глянул, поводил горбатым носом-шнобелем по нижней – восьмерка червей. Кончиками пальцев осторожно потащил из середины вторую - черва девятка. По его лицу скользнула невольная улыбка, и работяги задвигались облегченно, зашумели.
Перерыв закончился пять минут назад, но нельзя не досмотреть захватывающий поединок, и цех встретил возвращающегося из конторы мастера непривычной тишиной. На производстве тишина в неурочное время – сигнал тревоги, и Михалыч поспешил по проходу между станками к курилке.
- Витька, Диман. Опять вы?
- Дядь Саш, - Витька работал в цехе с четырнадцати лет, и привычно обращался ко всем старшим с приставкой «дядь», за что и назывался порой «племянником цеха» по аналогии с известным «сыном полка». – Дядь Саш, месячная зарплата на кону. Три минуты, пока я отстою честь сверловщиков и утру нос сварным.