Страница 96 из 141
Тогда послы поднялись и поплелись домой. Часть, правда, разбежалась по дороге, предвидя дальнейшие события. Карфагеняне ждали их возвращения в диком нетерпении. Одни носились по городу и рвали на себе волосы, другие с утра забрались на стены, высматривая послов. Наконец те появились. Пунийцы ринулись на них всей толпой и едва не раздавили их и не разорвали. Но послы молчали. Они направились в совет, только время от времени били себя кулаками по голове и издавали вопли (Diod. XXXII, 6, 4). Взволнованный народ, еще ничего не зная, вопил вместе с ними. Послы вошли в совет. Толпа понеслась за ними, окружила здание плотным кольцом и затихла, ловя каждый звук. И вдруг изнутри раздался душераздирающий вопль. Толпа кинулась вперед, вышибла двери и ворвалась в храм. Здесь им открылась страшная правда. «И тут начались несказанные и безумные стенания». Одни кинулись разрывать на части послов, которые принесли дурные вести, другие — терзать и мучить старейшин, посоветовавших выдать оружие, третьи носились по городу, хватали тех италийцев, которые случайно находились в Карфагене, и предавали их самым изысканным мучениям, крича, что они заплатят им за грехи римлян. Женщины, как фурии, носились по улицам, завывая и бросаясь на каждого (Арр. Lib. 91–93; Polyb. XXXVI, 7).
Но через несколько дней город преобразился. Вместо повального безумия всех охватила лихорадочная решимость. Карфагеняне готовы были стерпеть все, даже рабство — сдались же они на милость римлян. Одного только они не могли стерпеть — потерю денег. А приказ римлян означал для них конец морской торговли, а значит, и богатств. Думать, что эти старые пираты и торгаши займутся земледелием, было просто смешно. Ради денег они завоевывали Сицилию, ради денег они сражались с римлянами, ради денег они хотели выдать Ганнибала и теперь скорее готовы были все умереть, чем уступить свои деньги. Они освободили рабов, вызвали назад Гасдрубала с его шайкой и назначили его главнокомандующим. Все мужчины и женщины день и ночь работали на оружейных фабриках, изготовляя новое оружие. Всех женщин остригли наголо и из их волос вили веревки для катапульт[60].
А консулы спокойно стояли близ Утики и ждали, когда бедные карфагеняне успокоятся и насытятся плачем. Когда же они наконец двинулись вперед, перед ними был вооруженный до зубов город, полный отчаянной решимости защищаться до конца.
Эта нежданно вспыхнувшая война наделала в Греции много шума. На каждом углу можно было видеть кучки людей, которые с жаром, жестикулируя, спорили и обсуждали последние новости. Участь Карфагена их абсолютно не волновала. К этому городу они были равнодушны. Интересовало их другое: поведение римлян. Одни горячо их осуждали, другие не менее горячо защищали. Одни говорили, что римляне абсолютно правы. Нельзя было жить спокойно в соседстве с заклятым своим врагом, который теперь опять поднял голову. Это показывает высокий ум и дальновидность. Другие немедленно возражали, что не ради этого римляне приобрели господство над миром. И вот мало-помалу они совращаются и становятся похожи на афинян или спартанцев. Ну, положим, сейчас они еще лучше афинян и спартанцев, но пройдет немного времени и станут такими же. Ведь римляне воевали всегда до тех пор, пока враг не побежден и не смирился, но не уничтожали никогда своих врагов. А вот теперь они задумали уничтожить Карфаген, хотя карфагеняне ведь готовы же были исполнить их желания.
Тут вмешивались новые спорщики. Они говорили, что римляне прежде всего цивилизованный народ. «Особенность их и вместе с тем предмет их гордости составляло то, что они ведут войны бесхитростным и честным способом», никогда не прибегают к обманам и коварству и «признают достойными себя только те битвы, о которых противник заранее предупрежден и которые ведутся открыто». Это знают все. Но теперь их поведение исполнено было хитрости. Потому что они одно за другим предлагали карфагенянам все новые условия. Это скорее к лицу царю, а не такому цивилизованному государству, как Рим.
— Это несправедливо, — с жаром возражали четвертые, — если бы римляне предъявляли свои требования одно за другим до того, как карфагеняне отдались на их милость, то, конечно, все это было бы верно, и их можно было бы назвать коварными. Но дело в том, что карфагеняне уже отдались на милость римлян, а значит римляне получили неограниченную власть над ними. Теперь они имели полное право предъявить им любые условия, поэтому они по очереди передавали требования сената. Их действия никак нельзя назвать ни нечестьем, ни вероломством, ни насилием. В самом деле, что такое нечестье? Это грех против богов, родителей или умерших. Вероломство — это нарушение клятвы. Насилие — действие, противоречащее законам и обычаям. Но римляне не повинны ни в одном из этих преступлений. Они не согрешили ни против богов, ни против родителей, ни против умерших. Они не попрали ни клятвы, ни договора. Они не нарушили ни закона, ни обычая. Даже наоборот. Клятву нарушили пунийцы: сначала они добровольно уступили право распоряжаться собой римлянам, а потом пошли на попятный. Тогда римляне стали принуждать их к этому силой, на что имели полное право (XXXVII, 2).
А теперь вернемся назад, к нашим героям, которые, не чуя грозы, продолжали мирно жить в Риме.
Проходили дни, месяцы, год шел за годом. А герои наши жили все той же жизнью. Полибий по-прежнему увлеченно собирал материал для своей истории. Сципион по-прежнему помогал ему, переводил для него трудные тексты, скитался по горам и долам, читал Платона и Ксенофонта или беспечно веселился с друзьями. Римляне более на него не сердились. Они давно привыкли к мысли, что этот милый, благородный юноша навеки отрекся от пути славы, которым шли все его предки. Только одно и изменилось в их жизни: Сципион женился на Семпронии, дочери того самого Тиберия Гракха, которому он когда-то выдавал приданое. Отец ее умер, и Сципион очень заботился теперь о маленьких братьях жены.
Так застал их 152 г. Оба и не подозревали, что на всем скаку приближаются к новому крутому повороту своей жизни.
В начале года в Рим прибыли послы из Македонии. Притом прибыли они не в сенат, а к Сципиону. Македонцы молились на его знаменитого отца, а теперь заботы о них перешли к сыну. Впрочем, самого Сципиона хорошо знали в греческом мире и любили не только в память об Эмилии Павле. Он оказывал эллинам бесчисленные услуги, отчасти по велению собственного сердца, отчасти по просьбам многочисленных греческих друзей. Главным лицом тут был, конечно, Полибий. Мы уж знаем, как он заботился о своих соотечественниках и какой невероятной энергией обладал. Он придерживался золотого правила, что надо нажимать на все рычаги и стучать во все двери. Ясно, что главным рычагом был Сципион, а главной дверью — дверь дома Сципиона. Недаром, когда началась Третья Пуническая война, на помощь римлянам приехал целый греческий флот, как они сами объяснили, исключительно из любви к Сципиону. Надо думать, Полибий чуть не каждый день приводил к названому сыну несчастных из Греции. Понятно, какой прием они находили в этом гостеприимном доме (Plut. Praecept. ger. rei publ. p. 814 С). И вот сейчас македонцы звали Сципиона к себе. Он должен был разобрать их взаимные ссоры и распри и установить мир и порядок (Polyb. XXXV, 4, 10–11). Приглашение послов было и лестно, и очень заманчиво. Об отказе не могло быть и речи.
60
Этот несколько патетический рассказ не совсем соответствует истине. Карфагеняне большую часть оружия, конечно, достали из тайников, потому что никто не проверял, все ли оружие они сдали.