Страница 95 из 141
— Я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен (Plut. Cat. mai. 27).
И сейчас же со своей скамьи вскакивал Назика и говорил:
— А я полагаю, что Карфаген должен существовать!
Карфаген был злейшим врагом Рима, Карфаген был для греков и латинян воплощением всего земного зла, Карфаген стоил римлянам тысячи хлопот и тревог, Карфаген не мог любить ни один италиец, не мог любить его и Назика. Почему же он так упорно и так страстно его защищал и боролся за него с Катоном до последнего? Дело в том, что Карфаген был не просто городом, а символом — символом римской гуманности. Сколько бы раз потом ни возникал вопрос о том, что делать с тем или иным городом или племенем, согрешившим против римлян, всегда можно было сказать: посмотрите на Карфаген. Есть ли во всей вселенной город, который совершил против нас больше преступлений, который был бы более страшным врагом нашего государства? И все-таки он стоит, мы даже не лишили его самоуправления, не обложили данью, и он живет и благоденствует. А вы за незначительный проступок хотите наказать несчастных галлов или иберов! Назика был племянником Великого Сципиона, его зятем и считал себя наследником его политики. Он боялся, что гибель Карфагена может стать началом крутого поворота в римской политике и отказа от принципа гуманности, провозглашенного Сципионом Старшим, и от его идей об управлении миром{109}.
Можно себе представить, какие яростные битвы ежедневно разыгрывались в сенате. В конце концов каким-то чудом верх взял Назика, и в Карфаген отправилось посольство, чтобы установить мир и справедливость. Но как раз в то время по злой иронии судьбы в пунийском совете окончательно победили демократы во главе с Гасдрубалом и Гесконом. Решено было начать войну. Гасдрубал даже не удостоил римлян аудиенции. На их глазах он отправился во главе войска против Масиниссы, тем самым окончательно порвав в клочья договор Сципиона. Мосты были сожжены (Liv. ер. XLVII–XLVIII).
Но все случилось совсем не так, как предполагал Гасдрубал. Навстречу ему выехал девяностолетний Масинисса и в пух и прах разбил силы демократов. Только теперь карфагеняне осознали весь ужас своего положения. Они разбиты. А они уже объявили войну Риму!.. Всю вину немедленно свалили на демократов. Разъяренная толпа растерзала бы их на куски, но Гасдрубал с товарищами успел бежать. Их заочно приговорили к смерти. Гасдрубал собрал вокруг себя людей, сделался разбойником и стал грабить поля Карфагена (Арр. Lib. 62).
Подумав, пунийцы решили, что у них есть только одно средство к спасению — пасть к ногам римлян и, рыдая и бия себя в грудь, униженно умолять о милости. Они очень хорошо помнили, что это средство всегда действовало на Сципиона Старшего, и, что бы они ни сделали, им все сходило с рук. И вот они послали посольство в сенат. Увы! Они глубоко заблуждались. Как только Гасдрубал объявил войну римлянам, в их душе проснулся вековой страх. Проснулась и старинная ненависть, которая всегда тлела в их душе, как засыпанный пеплом костер. Вот они, их смертельные исконные враги! Правда, теперь они плачут и ползают у их ног. Но римляне придавали очень мало значения этим слезам. За сто лет знакомства они успели хорошо изучить карфагенян. Они прекрасно знали, что те «в несчастье умоляют, а когда добиваются своего, вновь преступают договоры» (Арр. Lib. 62). Сенаторы были убеждены, что сейчас карфагеняне просто хотят выиграть время. И когда пунийцы объявили, что приговорили к смерти виновника войны Гасдрубала, сенаторы сухо спросили, почему же он приговорен не до войны, а после поражения, и выслали карфагенян вон.
И тут Утика, финикийский город, соседствующий с Карфагеном, его надежнейший оплот, который прикрывал пунийцев при Сципионе, открыто перешла на сторону римлян. Эта измена окончательно сразила пунийцев. Они решились на последнее средство: отдать себя на милость римлян. О смысле этого выражения мы уже говорили. Оно значит, что они отдают себя самих и все свое имущество в полную власть римлян. Те могут даже всех их продать в рабство. Гарантируют им только жизнь. Итак, пунийцы выбрали рабство, но жизнь.
С изумлением услыхали римляне роковые слова. И тут у них появился план, как сделать Карфаген абсолютно неопасным, в то же время не проливать римской крови и сохранить принцип гуманности. Увы! Ничему из этого не суждено было случиться.
Сенаторы выслушали карфагенян, похвалили их за мудрое решение, и объявили, что оставят карфагенянам свободу, самоуправление, все их имущество и всю территорию, но прежде они должны выполнить ряд требований консулов, которые уже отплыли в Африку. Карфагеняне были обрадованы ответом римлян, но в то же время их терзала мучительная тревога, ибо они очень хорошо заметили, что сенаторы, говоря о милостях пунийцам, не произносят одного слова «город» (Polyb. XXXVI, 4, 4–9). Но отступать было уже поздно.
Консулы Маний Манилий и Марций Цензорин высадились в Утике в 149 г. Прежде всего они потребовали у Карфагена 300 знатных заложников. Карфагеняне проводили их с воплями, они голосили и били себя в грудь (Арр. Lib. 77). Затем консулы приказали пунийцам выдать все оружие, флот и катапульты. Карфагеняне смутились и поспешно возразили, что никак не могут этого сделать: дело в том, что вождь демократов и патриотов Гасдрубал собрал большую шайку и грабит окрестности. Консулы отвечали, чтобы они не волновались — это уже забота римлян. И вот в римский лагерь повезли оружие. «Это было замечательное и странное зрелище, когда на огромной веренице повозок враги сами везли оружие своим врагам», — говорит Аппиан. «Тогда обнаружилось, как велики были силы города» (Polyb. XXXVI, 6, 7; ср.: Арр. Lib. 78–80). Римляне внутренне содрогнулись, как содрогнулся бы человек, бросивший камень в кусты, и обнаруживший там убитую исполинскую ядовитую змею. Ведь все это оружие готовилось против них!
И тогда послы карфагенян явились к консулам за последним требованием. Они прошли весь римский лагерь. Двигались через бесконечные ряды недвижных легионеров, которые стояли по обеим сторонам в блестящем вооружении, с высоко поднятыми значками. Наконец они приблизились к возвышению, на котором сидели оба консула. Оно огорожено было протянутой веревкой.
Пунийцы сказали, что выполнили все требования римлян. К изумлению и ужасу послов, консулы молчали. Они взглянули на них и похолодели — лица их были грустны и мрачны, как на похоронах. Наконец, консулы переглянулись и один из них, Цензорин, который считался красноречивее, «встал и печально произнес следующее:
— Выслушайте теперь мужественно последнее требование сената, карфагеняне. Удалитесь ради нас из Карфагена, вы можете поселиться в любом другом месте ваших владений в восьмидесяти стадиях (14,8 км) от моря: а ваш город решено разрушить.
Больше он уже ничего не смог сказать. Послы завыли, они, как безумные, вопили, катались по земле, бились об нее головой, разрывали одежду и терзали тело ногтями. Они проклинали римлян страшными проклятиями и обрушили на их головы поток площадной брани столь неистовой и грубой, что те решили даже, что карфагеняне специально их оскорбляют, чтобы они в гневе убили послов и совершили тем самым страшное нечестие. Потом они вдруг оцепенели и лежали на земле, как мертвые. „Римляне были поражены, и консулы решили все терпеливо переносить“. Но тогда карфагеняне приподнялись и с воплями стали оплакивать себя, жен и детей, а жрецы, бывшие тут же, раскачиваясь, причитали. Они так жалобно плакали, что римляне заплакали вместе с ними.
Увидев слезы на их глазах, карфагеняне вскочили и, протягивая руки к консулам, принялись умолять их сжалиться. Они просили не проявлять нечестия к их алтарям и храмам, не осквернять могилы их предков. Но лица консулов были по-прежнему угрюмы и печальны. Цензорин заговорил снова:
— Нужно ли много говорить о том, что предписал сенат? Он предписал, и это должно быть исполнено. И мы не имеем права отсрочить того, что нам приказано выполнить… Это делается ради общей пользы, карфагеняне, для нашей, но еще даже больше для вашей… Море всегда напоминает вам о вашем былом могуществе и тем ввергает в беду. Из-за него вы старались захватить Сицилию и потеряли Сицилию. Переправились в Иберию и потеряли Иберию… Ибо, карфагеняне, самая спокойная жизнь — это жизнь на суше в тиши среди сельских трудов. Правда, выгоды там, может быть, и меньше, но зато доход от земледелия надежнее и безопаснее, чем от морской торговли. Вообще город на море мне представляется скорее каким-то кораблем, чем частью земли: он испытывает словно бы непрерывную качку в делах и перемены, а город в глубине страны наслаждается безопасностью, ибо он на земле… И не притворяйтесь, что вы молите за святилища, алтари, площади и могилы. Могилы останутся на месте. Вы сможете, если угодно, являться сюда и приносить умилостивительные жертвы теням и совершать обряды в святилищах. Мы уничтожим другое. Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные дары. И потом, переселившись, вы построите новые очаги, святилища и площади, и скоро они станут для вас родными, ведь вы также покинули святыни Тира и создали в Ливии новые святыни и теперь считаете их родными. Коротко говоря, поймите, что мы постановили это не из ненависти, но для общего согласия и безопасности… При этом мы позаботились о том, чтобы вам было удобно сообщаться с морем, и вы легко могли бы ввозить и вывозить продукты; ведь мы велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на восемьдесят стадий. А сами мы, говорящие вам это, находимся на расстоянии ста стадиев от моря. Мы даем вам выбрать место, какое вы хотите, и, переселившись, вы сможете там жить по своим законам. Об этом как раз мы и говорили раньше, обещая, что Карфаген останется автономным, если он будет нам повиноваться, ибо Карфагеном мы считаем вас, а не землю» (Арр. Lib 78–89; ср.: Diod. XXXII, 6).