Страница 111 из 141
Самой жизнью своей Сципион показал образец такого соединения. А сам Полибий? Разве ученые не поражаются его странно суровой для грека моралью, его любовью все сводить к нравственным проблемам, разве он с поразительной неумолимостью не требует всем жертвовать родине? От всего этого веет не Грецией, а Римом. И какой грек осмелился бы вымолвить кощунственные слова, что все рассуждения философов, кроме проблем нравственных и политических, ахинея?! Чисто римская мысль.
Буассье заметил эту двойственность в отношении Сципиона к эллинству. Он пишет: «Только после сенатских заседаний и собраний на Форуме он читал Ксенофонта, беседовал с Панетием и Полибием… Но исполняя служебные обязанности… он хотел быть только римлянином»{115}. Однако Буассье сильно упростил картину. Дело совсем не в том, что знатный патриций после Форума на досуге почитывал греческие романы. Дело в слиянии обоих миров. И нужно было много думать и много работать, чтобы создать этот сплав. Этим-то всю жизнь и занимались Сципион и его друзья. Именно поэтому его кружок и стал путеводной звездой Рима.
Мы заглянули сейчас далеко вперед. Вернемся теперь в Африку, в римский лагерь, где мы оставили наших героев.
Полибий застал консула и все командование в полной растерянности. Осмотрев местность, он без труда понял причину этой растерянности{116}.
Карфаген расположен был на полуострове, который далеко вдавался в море. Отовсюду окружала его вода: с севера — морской залив, с юга — озеро, которое летом, по-видимому, превращалось в настоящее болото. Озеро отделено было от моря узкой, как лента, косой, не более полстадия шириной (ок. 92 м). С материком город соединял перешеек, шириной 25 стадиев (ок. 4,6 км). «Узкая полоса земли, соединяющая Карфаген с Ливией, перерезана трудно переходимыми холмами, между которыми проложены улицы, ведущие из города в страну». Кроме того, там текла довольно глубокая река Макора, которая преграждала путь в город (I, 75, 4). Повсюду был густой кустарник и заросли маки´, которые покрывают в Средиземноморье места вырубленных лесов. Словом, город надежно укреплен был самой природой.
Карфаген опоясывали мощные стены. Со стороны моря была только одна стена, так как здесь город обрывался отвесными скалами; от материка же Карфаген отделяли три исполинские стены. «Из этих стен каждая была высотой 30 локтей (ок. 15 м), не считая зубцов и башен, которые отстояли друг от друга на расстоянии двух плетров (ок. 60 м)». Ширина стен была до 8,5 м. Кроме того, город окружал громадный ров (Polyb. I, 73, 4–5; Арр. Lib. 95–96){117}. Словом, перед римлянами вздымалась исполинская мощная крепость.
Первоначально осаду вели оба консула, Цензорин и Манилий. Они расположились в двух укрепленных лагерях: Манилий на перешейке, Цензорин — у озера. Настало лето. Взошел знойный Сириус. Безжалостное африканское солнце сжигало все вокруг. От болота потянуло зловонием, а огромные стены Карфагена загораживали доступ свежего морского воздуха. В лагере начались болезни. Цензорин в конце концов вынужден был бросить это гиблое место и перейти ближе к заливу. А вскоре он вообще уехал в Рим на консульские выборы. Командовать остался Маний Манилий (Арр. Lib. 99). Он совершенно не понимал, как приступить к осаде.
Однажды ночью римляне проснулись от страшных криков. Консул с ужасом увидал, что враги уже в лагере. Началось что-то невообразимое. Шум, паника, смятение. Никто ничего не понимал. Консул совершенно потерял голову. И вдруг пунийцы отступили столь же внезапно, как напали. Только когда опасность миновала, все поняли, что произошло. Гасдрубал, карфагенский главнокомандующий, ворвался ночью в римский лагерь. Это грозило чуть ли не полным истреблением войска. Сципион в мгновение ока вскочил на коня, поднял свой отряд, стремительно проскакал через весь лагерь и выехал в ворота, противоположные тем, где был Гасдрубал. Затем он обогнул лагерь и ударил пунийцам в тыл. Не ожидавший такого отпора Гасдрубал смешался и отступил (Арр. Lib. 99).
Но этим не кончилось. Через несколько дней последовала новая ночная тревога. Карфагеняне появились возле кораблей с явным намерением уничтожить римский флот. Врагов было много, римляне не готовы были к бою. Консул в полном смятении приказал никому не выходить из лагеря. Но никто и опомниться не успел, а Сципион уже выехал из ворот. Римляне видели, как он вихрем несется к гавани, а за ним мчится его маленький отряд. Но что он задумал, они не понимали. Бой был слишком неравен. У него было всего несколько сотен всадников. Не думал же он с этими силами одолеть всю пунийскую армию? Подъехав к гавани, Сципион разделил свое войско на маленькие отряды. Каждый воин взял в руки зажженный факел. Затем они стали быстро проезжать мимо карфагенян. Описав круг, каждый отряд возвращался и вновь проезжал мимо пунийцев. Гасдрубал с нараставшей тревогой следил за ними. Он видел, как прибывают все новые и новые отряды всадников. Наконец, насчитав их несколько тысяч, он поспешил ретироваться. Римский флот был спасен (Арр. Lib. 101).
Чудесное спасение лагеря и флота, видимо, ободрило Манилия. Он задумал, наконец, сам нанести удар карфагенянам. Он решил взять Неферис, оплот и защиту Карфагена. То была сильная крепость на скале. Кругом были ущелья, теснины и непролазный кустарник. Неферис обегала стремительная и довольно широкая река. Город находился в 120 стадиях от Карфагена (22 км). Сама по себе мысль захватить Неферис была весьма здравой. Вопрос заключался лишь в том, может ли это сделать Манилий.
Римляне подошли к реке. На другом берегу виднелись ущелья, облитые ярким солнцем. Вдруг они заметили в скалах каких-то людей. Они присмотрелись. Все ущелья и вершины заняты были врагами.
Сципион некоторое время внимательно оглядывал противоположный берег. Наконец решительно произнес:
— Против Гасдрубала нужны другое время и другие силы.
И сказал, что надо поворачивать назад.
Но тут несколько офицеров, которые давно завидовали Сципиону, подняли шум. Они кричали, что это позор — увидеть врага и обратиться в бегство. И зря Сципион говорит о благоразумии: такие вещи называются не благоразумием, а трусостью. Тогда Публий посоветовал построить у реки укрепленный лагерь, а то теперь у них нет даже места, где можно укрыться, если их разобьют в сражении. Но офицеры снова бурно запротестовали, а один даже закричал, что бросит меч, если командовать будет не консул, а Сципион. И Манилий перешел реку.
Все случилось, как и предсказывал Публий. Римляне были разбиты и обращены в бегство. Их прижали к бурной реке, Гасдрубал наседал на них. Казалось, гибель неминуема. И вдруг на пунийцев стремительно налетел Сципион. Его 300 всадников должны были, чередуясь, бросать в пунийцев дротики и отскакивать назад. Наконец он добился своего. Все вражеское войско обратилось против него одного. Римляне могли беспрепятственно переправиться через реку. Когда последний воин выбрался на противоположный берег, Публий бросился в воду. Он оказался в положении любимого своего Горация Коклеса, о котором он столько раз рассказывал Полибию. Как и его герой, он стоял у реки и защищал своих. Ему было не легче, чем Горацию. Он боролся с бурным течением, а в него летели дротики и камни. Но все-таки он выплыл.
Живой и невредимый вышел он на берег. К нему с ликующими кликами устремились товарищи; его окружили, ему сжимали руку, со всех сторон слышались поздравления и слова горячей благодарности.
Войско уже собиралось повернуть к лагерю, и вдруг хватились трех когорт. Они бесследно исчезли. И тут выяснилось, что еще в начале боя они были отрезаны от своих и сейчас остались запертыми на том берегу. Стали думать, что делать. Все были очень расстроены, что приходится бросать товарищей, но нечего было и думать возвращаться назад. Нельзя же, говорили офицеры, губить все войско из-за нескольких человек. Но тут вмешался Сципион. Он заявил, что придерживается совсем другого мнения.