Еще шла война

Приезжал на шахту Чернобай, поспешно созывал людей, назначал начальников «мышеловок», — это были главным образом шахтеры-пенсионеры, — устанавливал твердое суточное задание добычи и, не задерживаясь лишнего часа, мчался дальше. Подсчитав в конце поездки, сколько в районе шахтенок, Чернобай немного приободрился. Их оказалось до тридцати, и они могут дать до пятисот тонн угля в сутки. Для начала — совсем неплохо.

Уезжая из города, Чернобай не прихватил с собой никакой еды. Попросить у кого-либо поесть было неловко, а люди стеснялись угощать большого начальника своими скудными харчишками. Проезжая полевой дорогой, по обе стороны которой простирались разделенные межами огороды, шофер пожаловался:

— Егор Трифонович, что-то есть охота.

— Да, поесть бы не мешало, — соглашался Чернобай, проглатывая голодную слюну, — но ничего, потерпим.

Шофер, казалось, успокоился и некоторое время вел машину молча, лишь изредка сбоку поглядывая на своего начальника. Но не прошло и пяти минут, как снова заговорил:

— Егор Трифонович, а что, если початков наломать да сварить? Ведерко у меня имеется, и соли целая пачка — «Экстра», — добавил он, словно то, что соль была высшего качества, решало дело.

Чернобай, казалось, не расслышал, о чем ему говорят, не оборачиваясь, задумчиво глядел прямо перед собой на дорогу. Шофер решил, что начальник молчаливо соглашается с ним, притормозил машину, проворно вынырнул из кабины и, опасливо озираясь, поспешил к кукурузной делянке. Только что он успел войти в густую заросль, до его слуха донесся басовитый насмешливый голос:

— Случаем, не в гости ко мне пожаловал, голубь сизый? — И перед шофером тут же предстал, точно вырос из-под земли, высокий старик со взъерошенной седой бородой, в холщовой рубашке навыпуск.

Шофер опешил было, но быстро оправился, огрызнулся:

— А что, дед, небось и за маленьким нельзя сходить на твой огородишко? Приучили вас немцы к собственности…

— Не мое, народное это добро, парень, — спокойно и сурово отозвался старик. — Я сторож, только и всего. А сторожу положено нести службу исправно.

Чернобай напряженно всматривался в старика, прислушивался к его глуховатому голосу, и ему вдруг показалось, что он где-то уже встречал этого человека. Открыл дверцу и еще пригляделся. Сторож, не поднимая глаз, ждал, пока Грицько справит нужду, с серьезным видом ворошил рыхлую сухую землю суковатой клюкой, тихо нараспев причитая:

— У голубя, у сизова, золотая голова…

«Да это же Недбайло!» — наконец узнал он шахтного кузнеца. Вспомнил: кузнец Недбайло после ухода на пенсию стал самым заядлым в поселке голубятником. У его двора, бывало, часами простаивали ребятишки, завистливо наблюдая сквозь щели забора за суетливыми разномастными птицами. Когда старик кормил их, на это зрелище приходили посмотреть даже взрослые. На земле голуби сбивались в большие и малые сугробы, садились хозяину на плечи, взлетали на голову, клевали корм прямо из его рук. Ранним утром старик поднимал голубиную стаю в лет, размахивая в воздухе длинной жердиной с лоскутом на конце. Поселок еще утопал в молочно-мглистом рассвете, а голуби уже встречали солнце, кружась и кувыркаясь в его лучах. В этот час птицы были похожи на золотисто-розовые листовки, сброшенные с заоблачной синевы.

Чернобай поспешно выбрался из машины и радостно пошел навстречу старику.

— Игнатьевич, тебя ли вижу?

Сторож склинил дремучие брови, пригляделся, помолчал. Видимо, трудно было стариковским глазам сразу узнать человека. И вдруг ахнул от изумления:

— Кто приехал-то, Егор Трифонович! Вот так встреча! — обнял и расцеловал по старинному обычаю из щеки в щеку. — Выходит, живой, здоровый?.. Молодчина! — И еще раз обнял. — Так ему и надо! — пригрозил он кому-то суковатой палкой. — Немец думал, всем нам труба. Черта с два! Вот на что я: за седьмой десяток счет веду, а тоже не скорился. Не будь войны, может, давным-давно дьяволу или богу душу отдал. А раз такое крутое заварилось, зарекся: жить тебе Остап, пока земля от немчуры очистится. И как видишь — живу! — и рассмеялся вперемешку с кашлем, вытирая прослезившиеся глаза.

И вдруг засуетился:

— Чего стоять, пошли, Трифонович, посмотришь на мой дворец, — и, подхватив дорогого гостя под руку, повел к шалашу. Укрытый бурьяном и ветками терна, он ютился в кукурузной чаще.

— Ты не дивись, что дворец мой с виду вроде б неказист, — говорил старик, словно оправдываясь перед гостем, — архитектура у него такая. А в середке он как есть современный.

Чернобай заглянул внутрь.

— Настоящий окоп, — сказал он.

— Окоп и есть, — согласился старик.

— На что он тебе такой глубокий?

— А про бомбежки забыл?

— Важный военный объект, — вставил шофер с озорной усмешкой.

— Военный или не военный, голубь сизый, — возразил ему сторож, — а бомбили. Ночь-полночь — налетят, потеряют ориентир и давай молотить подсолнухи…

Раскладывая прямо на траве жухлую печеную картошку, огурцы, лук, вареные початки, сторож говорил:

— А за хлебушко уж извините, кукурузкой пробавляемся.

Когда уселись вокруг еды, Остап Игнатьевич вдруг спохватился:

— Погодите, это еще не все, — и скрылся в шалаше. Вскоре оттуда донеслась какая-то музыка, вначале тихая, и вдруг широко радостно зазвучал военный бравурный марш. Старик вышел из шалаша еще больше повеселевший.

— Теперь бы по маленькой — и полный порядок, как в ресторации, — сказал он, оглаживая бороду.

Узнав, что Недбайло хранил радиоприемник зимой у себя в подполье, а летом в шалаше, Чернобай на радостях обнял старика.

— Да ты настоящий герой, Остап Игнатьевич. К награде бы тебя представить за храбрость.

Старик посуровел, задумался.

— Не торопись награждать, начальник, война еще, можно сказать, в полном разгаре…

— Вот как! Думаешь, вернутся?

— И такое может случиться, — не смутился от прямого вопроса сторож, — война есть война: нынче наступаем, а там, гляди, какой недосмотр, промашка со стороны наших полководцев — и опять на попятную.

Чернобай добродушно рассмеялся.

— Не завоевать нас немцу, Игнатьевич. Скоро в Днепре будет купаться, а там начнут так громить, что последняя шерсть с него полетит.

Старик крутнул головой, хотел что-то ответить, но, видимо, передумал и только пробормотал, подсовывая еду поближе к гостю: «Дай бог, дай бог…»

Когда сторож провожал гостей к машине, Чернобай вспомнил про голубей.

— Фю-у-у!.. — по-мальчишески присвистнул тот, — немцы слопали. Военным законом, говорят, запрещено гражданским держать такую птицу, потому как она почтовая. А у меня, представь, на всю добрую сотню — ни единого почтаря.

Не успел он договорить, как над кукурузной рощей, едва не задевая рыжие метелки, тонко просвистела крыльями пара белоснежных голубей и тут же скрылась в балке. Затем снова появились и, легко, невесомо взмыв, сели на шалаш.

— Мои, — не без гордости молвил старик, — считай, целехонький день где-то летают, а теперь подоспела пора заявку сделать о себе.

Он достал из кармана горсть проса и хрипловато пропел: «У голубя, у сизова, золотая голова…». Птицы, звучно хлопнув крыльями, слетели к нему на вытянутую руку и, настороженно поводя головками, принялись клевать.

— Двоятко только и сумел сберечь, — тихо, словно боясь спугнуть голубей, говорил старик. — Лето на воле летают, а зимой в подполье отсиживаются. Скука смертная для бедолаг в неволе. А что поделаешь? Приходится терпеть. Случится, поднимут воркотню, а тут, как на грех, кто-нибудь посторонний в дом явится. Топну на них ногой, они и притихнут. Соображают, что конспирацию нарушать не положено.

Чернобай уже садился в машину, как вдруг старик спросил:

— На «Коммунар» заедешь, Егор Трифонович?

— Обязательно.

— Тогда, будь добр, уважь: передай Шугаю, что ковальня — моя забота. Вот сдам это липовое хозяйство, — показал он рукой на огороды, — и на свой пожизненный пост. Без молотка и наковальни — не житье мне.