Еще шла война

Покинутых, осиротевших изб Королев встречал на дорогах войны бесчисленное множество, и они всегда вызывали у него гнетущее, тоскливое чувство.

Он вернулся в «свою» комнату, достал из рюкзака кусок сахару, буханку черного затвердевшего хлеба. Такой хлеб без воды не прожуешь. Взял с подоконника примятую с боков алюминиевую кружку, вышел во двор. Шагах в десяти от порога среди вишневых деревьев заметил колодезный сруб. К нему вела давно не хоженная стежка, по краям заросшая кудрявой муравой и мелкой ромашкой. В неглубоком колодце отсвечивала в редких барашковых облаках синева неба. Королев снял с себя поясной ремень, приладил к нему кружку и опустил в пахнувший сыростью и прохладой сруб. Дал наполниться, напился и снова опустил. Бережно, чтоб не расплескать воду, пошел в хату. Поел хлеба с сахаром, макая то и другое в кружку, и, не раздеваясь, лег. Пятнистая поджарая кошка воровато шмыгнула в хату, вскочила на кровать и, мурлыча, стала тереться о ноги.

Кошку надо бы покормить, но он уже не в силах был подняться.

Королев обогнул неглубокую степную балку, и, как только выбрался на равнину, перед ним в отдалении среди слитых в одно темно-зеленых куп деревьев показался шахтный террикон. Сергей невольно придержал шаг. С бьющимся сердцем представил себе, как с минуты на минуту появится вагонетка и станет карабкаться вверх по крутому отвалу. Достигнув вершины, вагонетка опрокинется, и до слуха донесется с детства знакомый, стремительно нарастающий шум. Простоял несколько минут, вглядываясь, но вагонетка так и не показалась. И он опять зашагал своей дорогой.

Шел не поспешая. Теперь он видел то, чего когда-то не замечал, проходил мимо. Вдруг останавливался и зачарованно смотрел на алмазно сверкающую росинку в ладошке подорожника. В другое время если бы и заметил, только улыбнулся, теперь же неожиданно наворачивалась слеза. Ему в радость были каждая травинка, каждый куст шиповника и терна. В детстве избегал он эту степь своими ногами, ловил доверчиво кротких ужей и юрких ветвистолапых ящериц. С первым дыханием весны, когда еще в оврагах и глубоких балках темными чугунными плитами лежал ноздреватый снег, и до поздней осени, до морозных утренников, происходили футбольные игры с мальчишками соседних шахт. Границы поля не были ничем обозначены, и мяч можно было гонять по всей степи. Вместо ворот сидели лет пяти-шести пацаны с надвинутыми на глаза затасканными отцовскими кепками. Порой «ворота» то сужались, то расширялись, а иногда и сами вступали в борьбу за мяч.

Дорога привела к знакомому полустанку — в километре от шахтного поселка. Один угол станционного здания был разворочен снарядом. Всюду валялись осколки кирпича и серых бетонных плит, которыми когда-то был вымощен перрон. В дуплистых древних тополях, густо обсаженных гнездами, похожими на взлохмаченные шапки, надрывно горланило воронье. Не успел он приблизиться к станции, как навстречу вышла маленькая, похожая на девочку, с поредевшими седыми волосами, босоногая женщина. Остановилась, пристально молча присмотрелась. Оторопев от неожиданности, замер на месте и Королев. Так они простояли с минуту. Но вот женщина с трудом улыбнулась и, вскинув руки, бросилась к нему.

— Сынку, Митя! — и повисла у него на шее, до несносной боли сжав раненую руку. Но он стерпел.

— Ты один?.. А Микола?.. А батя где же? — она припала головой к его груди, вздрагивая всем телом. Королев осторожно высвободился, вгляделся в ее бескровное лицо с мешочками под глазами. Он с трудом узнал в ней жену крепильщика Агибалова, мать двоих сыновей — Николая и Дмитрия, с которыми когда-то дружил.

— Я не Митя, Марфа Кузьминична, — пересиливая спазм, сказал он, — я Королев, Сергей Королев, помните?..

— Нет, нет, ты мой Митенька… Я сразу тебя узнала. — И опять прижалась к нему, всхлипывая.

Королев не знал, сколько времени они простояли так, пока она опомнилась, вытерла рукой слезы и, судорожно вздохнув, проговорила утомленно, тихо, точно во сне:

— Выходит, ты Аришкин сынок… А я все своих жду.

Постояла с минуту в тяжелом раздумье, собрала пепельные пряди, уложила в тугой узел на затылке, но не сколола его, и волосы опять рассыпались по ее худым плечам. Казалось, она не заметила этого и побрела, ступая загорелыми босыми ногами по избитому перрону.

Королев шел вслед за ней и почему-то все время опасался, что вдруг она обернется и опять бросится к нему, давясь грудными всхлипами.

По обе стороны белесого, наезженного до глянца проселка простирались узкие полоски огородов, поросшие на межах высоким усыхающим бурьяном. Судя по вырванной увядшей ботве, картошка была давно выкопана, и кукурузные початки выломаны задолго до зрелости.

Дом Агибаловых стоял за давным-давно не крашенным палисадником, притихший и как будто нежилой. Побелка на нем облупилась, обнажив дранки, похожие на ребра. Ставни крест-накрест заколочены обаполами.

Женщина скрылась за калиткой, так за всю дорогу не проронив ни слова и ни разу не оглянувшись.

Королев не нашел своего дома на Вишневой улице. На его месте стояла землянка, подслеповато жмурясь единственным оконцем — осколком стекла, вмазанным в стенку. Крыша густо поросла мелкой, мертвенно-бледной лебедой, над ней возвышался выщербленный кусок керамической канализационной трубы. Вишневый сад в разгороженном дворе одичал и сильно поредел. Вдоль улицы, там где когда-то стояли беленькие домики, тянулись черные приземистые халупы. Всюду битый кирпич, кучи сухой штукатурки и глины от поваленных стен.

Сергей постучал в дверь, сколоченную из неоструганных досок. Долго никто не откликался и не отворял ему. Наконец дверь медленно со скрипом открылась, и перед Сергеем предстал плечистый седобородый старик в беспоясной застиранной косоворотке, босой. На обветренном грубом лице его морщины казались шрамами, в тени глазниц от нависших бровей маленькие глаза смотрели остро, настороженно-недоверчиво. Но вот в бороде его прокралась улыбка.

— Служивый, заходи. Давно в моих хоромах живой души не было, — и отстранился, пропуская в землянку нежданного гостя.

Королев, нагнув голову, чтобы не задеть дверную перекладину, в нерешительности переступил порог. В самой землянке он также опасался выпрямиться во весь рост: потолок из сучковатых жердей, кое-как облепленный потрескавшейся глиной, тяжело провисал. Сергей вспомнил о срубленных вишнях в саду и решил, что хозяин употребил их на постройку своей халупы. В ней было не белено, не прибрано. Видать, заботливые женские руки здесь никогда ни к чему не прикасались. На деревянном столе-козлике с широкими щелями меж досок стоял алюминиевый полумисок. В нем плавали ломти черного хлеба, мелко нарезанный зеленый лук. Сергей пожалел, что оторвал человека от еды, извинился.

— Тюря — такая еда, что погодит всегда, — отшутился хозяин. Пододвинул гостю табуретку и сам уселся напротив, уложив на коленях большие, жилистые руки.

— Вижу, не признал меня, служивый, — не переставая приглядываться в упор, говорил он, — да и я не сразу разглядел тебя. Оказывается, дорогой гость пожаловал: отпрыск Платона Королева, машинист врубовой.

Теперь Сергей узнал в нем горного десятника Лукьяна Грызу.

— Выходит, путь держал в родительский дом, а угодил в блиндаж, — затаив невеселую усмешку, продолжал Грыза. — Теперь, считай, добрая половина поселка живет по-солдатски — в блиндажах да окопах. Немец всю Вишневую начисто снес. На траншеи, ирод, употребил. Понарыл их, как крот нор, а все оказалось понапрасну: наши узнали про ихний бастион, взяли да и обошли его кружным путем.

Старик ближе — колени в колени — подвинулся к Королеву, прищурился, как прицелился:

— Так что, в самом деле не признаешь Грызу?

— Только теперь узнал, Лукьян Агафонович. Бороды-то у вас до войны такой не было.

— Была, да не такая, это верно.

Разговорились. Королев узнал, кто из его друзей и знакомых ушел на фронт, кто остался.

— Детишки, бабы да такие старики, как я, — вот и весь наш теперешний «Коммунар», — с горькой усмешкой сказал Грыза. И вдруг спросил: — А заправилой знаешь, кто у нас все эти годы был? Десятник Шугай, Николай Архипович. Комендант самолично штейгером его назначил. Не знаю, как он теперь вывернется… — крутнул он головой.