Страница 5 из 56
— Что думаешь? — Спрашивает Степан, хитро глядя на меня. — У нее есть какие-нибудь ответы для нас? — Он поднимает нож, и я чувствую новый приступ тошноты, когда вижу, как моя собственная кровь влажно блестит на кончике.
— Возможно — говорит Андрей, пожимая плечами из-за моей спины. — Она могла бы знать много. Или немного. Или ничего.
Что я должна знать? Новая дрожь страха пробегает по моему позвоночнику, потому что я мало что знаю о том, что могло бы быть полезным для таких мужчин, как они. И я не совсем уверена, что они в это поверят.
— Посади ее. — Степан тычет в мой сосок кончиком ножа, продвигаясь внутрь, пока мне не приходится сдерживать крик страха. Я помню, как он говорил, раньше, что необратимого ущерба не должно быть, но что, если это изменилось? Что, если это продлится только до тех пор, пока они не поймут, что у меня для них ничего нет?
Я чувствую себя очень больной, слабой, дрожащей и тошнота не отступает, либо от голода, либо от страха, либо и от того, и от другого. Я изо всех сил пытаюсь удержаться на ногах, и я почти испытываю облегчение, когда Андрей выдвигает стул вперед и усаживает меня на него за плечи, даже когда я чувствую, как он хватает меня за манжеты и продевает что-то сквозь них, пристегивая мои запястья к спинке стула, так что я не могу встать со стула, даже если бы мои ноги не казались мне ватными.
— Теперь, — говорит Степан, проводя кончиком ножа по моей груди, к другому соску. — У нас есть несколько вопросов о бизнесе твоего мужа, госпожа Андреева.
— Я ничего об этом не знаю, — тихо говорю я, глядя на него снизу вверх. Я ненавижу его вид, ненавижу смотреть в его бледные, водянисто-голубые глаза, но все, что я могу сделать, это надеяться, что он увидит, что я говорю правду. — Я узнала о бизнесе моего мужа всего несколько дней назад. У меня нет для вас никакой информации.
— А если я думаю, что ты лжешь? — Степан жестоко улыбается. — Я могу заставить тебя страдать, Катарина. Я могу заставить тебя пожалеть, что ты вышла замуж за Медведя.
Как будто, мне нужно, чтобы они заставляли меня желать этого. Я бы сделала что угодно прямо сейчас, чтобы отменить это конкретное решение, как будто у меня действительно был какой-то выход из этого. Интересно, что бы подумал Лука, если бы знал, где я сейчас нахожусь, что его соглашение с Виктором привело к этому. Интересно, будет ли он по-прежнему думать, что оно того стоило.
Я и сама уже сомневаюсь.
— Я не лгу, — твердо говорю я ему. — Я ничего об этом не знаю. Все, что я знаю, это то, что мой муж торгует женщинами. И я думаю, что это отвратительно, — добавляю я для пущей убедительности, скривив губы, когда смотрю на него. — Поэтому я ничего не хотела знать об этом, даже если бы он захотел мне рассказать. Чего он не делал.
Степан отводит нож назад, постукивая им по пальцам другой руки, пока раздумывает.
— Я разочарован, — говорит он наконец. — Это не очень весело, если ты действительно ничего не знаешь. — Он хмурится. — Может быть, ты что-нибудь придумаешь.
И вот тогда все действительно начинается. Вот тогда становится ясно, что, возможно, Степану и Андрею было поручено вытянуть из меня любую информацию, которая могла у меня быть. Ни один из них на самом деле не заботится об этом сам по себе, они хотят получить возможность причинить мне боль, а информация, всего лишь предлог, чтобы сделать это. И теперь он просто собирается придумать оправдание.
Франко всегда был садистом мужем. Он был не из тех, кто придумывал творческие способы причинить мне боль. Пощечина, удар кулаком в живот, таскание за волосы. Ночи, когда я должна была удовлетворять каждую его прихоть, независимо от того, что я чувствовала по этому поводу, но у него не хватало воображения или склонности относиться к этому более намеренно.
Степан… это некто другой. Социопат, определенно. Садист, безусловно. И тот, кто явно наслаждается пытками просто ради них.
К тому времени, когда он наполовину закончил со мной, я перестала соображать. Мое тело уже было сплошным комом боли, но теперь это еще и синяки и неглубокие порезы. Нож Степана вонзается в мою плоть, когда он задает мне вопросы о бизнесе Виктора, о деньгах, бухгалтерских книгах и девушках, на которые я вряд ли смогла бы ответить, даже если бы захотела. У меня даже не хватает присутствия духа, чтобы придумать ложь. Поэтому я продолжаю жалко бормотать одно и то же снова и снова, больше всего на свете желая, чтобы это просто закончилось. Что бы это ни значило.
— Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю.
Через некоторое время кажется, что Степана перестало волновать, знаю я что-нибудь или нет. И немного позже я вообще перестаю отвечать. Наверное, мне повезло, что у меня сохранились все мои зубы и ногти. Останется ли так, я не знаю. Но, по крайней мере, сегодня вечером я в безопасности, потому что, прежде чем кто-либо из них сможет прибегнуть к этим испытанным методам пыток, меня наконец отвязывают от стула и бесцеремонно укладывают на матрас, где оставляют лежать, свернувшись калачиком, на боку. Мои руки все еще за спиной, на данный момент онемевшие, и я задаюсь вопросом, наносит ли это какой-либо необратимый ущерб. Интересно, каковы последствия лежания на таком грязном матрасе, голой, с открытыми ранами. Интересно, накормят ли они меня когда-нибудь или дадут мне воды. Мой желудок похож на пустую яму, а во рту так сухо, что это почти невыносимо. Интересно, имеет ли что-нибудь из этого, черт возьми, еще какое-то значение.
Виктор не пришел за мной.
Может быть, он и не собирается. Может быть, это все из-за него. Не имеет смысла, почему они стали допрашивать меня о нем, если бы он устроил это сам, но, возможно, это был просто какой-то тщательно продуманный план. Возможно, он сказал им, чтобы это выглядело реалистично. Что бы это ни было, я начинаю понимать побуждение просто хотеть умереть. Ускользнуть и покончить с болью и страданиями. В конце концов, для чего мне жить?
Я ерзаю на кровати, морщась, когда синяк на моем животе прижимается к матрасу. Я думаю о том, сколько раз Степан бил меня там, о холоде и боли, о нехватке еды и воды, и когда мой желудок сжимается от тошноты, у меня возникает внезапная, ужасная мысль.
Что, если я беременна?
Мы с Виктором никогда не пользовались никакими средствами защиты. Также был длительный период, когда мы не занимались сексом до самого недавнего времени, слишком рано, чтобы появились какие-либо симптомы или действительно, что-либо укоренилось.
Но была наша брачная ночь.
Я знаю, вероятность того, что я забеременела в первую ночь, невелика. Я знаю, что вероятность того, что если бы я забеременела, то беременность могла бы пережить то, через что мне пришлось пройти после похищения. Но одна только мысль о том, что я могла бы, что есть хотя бы небольшая возможность, заставляет меня замыкаться в себе, как будто я могу защитить потенциал этой крошечной жизни внутри меня. Я даже не хотела ребенка Виктора, но эта мысль пробуждает во мне какой-то первобытный порыв, внезапную вспышку желания защитить, о которой я и не подозревала, что способна чувствовать.
Не думай об этом. Я не могу спасти себя, не говоря уже о возможности рождения ребенка. Но теперь, когда эта мысль пустила корни в моей голове, я не могу от нее избавиться. И мысль о том, что, возможно, здесь умру не только я, заставляет мое сердце чувствовать, что оно может разбиться вдребезги. Я зажмуриваю глаза, заставляя себя дышать сквозь боль, голод, чувство безнадежности. Что бы ни случилось, я еще не мертва. Шанс все еще есть. Небольшой, но, тем не менее, шанс.
Я засыпаю, мечтая о воде.
ВИКТОР
Может ли она все еще быть жива?
Чем дальше мы забираемся в лес и чем холоднее становится, тем больше я сомневаюсь, есть ли вообще шанс найти мою жену, не говоря уже о том, чтобы живой. Даже Левин стал тихим и мрачным, когда мы продолжили, его лицо приобрело резкие черты по мере продвижения вперед. Несколько раз у меня возникало искушение отказаться от поиска. Я чувствую беспокойство других, их уверенность в том, что мы ищем иголку в стоге сена или женщину, которая уже мертва. Я думаю, если бы я спросил Левина, он бы сказал, что нам лучше вернуться в Москву и попытаться выяснить, кто был ответственен за это. Что сама Катерина уже потеряна. Но каждый раз я останавливаюсь, не доходя до этого. Даже если результат кажется очевидным, я не могу бросить ее, и я не совсем понимаю почему. Это чувство вины, оставшееся после смерти Кати? Ощущение, что я подвел одну жену, и я не могу подвести вторую? Сохраняющееся чувство долга?