Страница 152 из 200
Проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальные ресурсы страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта»611.
Строительство соцгородов там, где оно уже шло — в Магнитогорске, Кузнецке, при Автозаводе, сразу же прекратилось.
Зиновьев, не упомянутый в постановлении, сразу же понял: он вновь оказался среди тех, кого партия осудила. И поспешил забыть об «ошибочной» статье, но запомнил, что теперь может быть поставлен в один ряд с Сабсовичем, Лариным и прочими «утопистами». Просчитался же Григорий Евсеевич лишь потому, что никогда не интересовался всерьез экономикой. Ни зарубежной, ни отечественной. А в последние месяцы не следил за положением в народном хозяйстве СССР, за данными по его внешней торговле, доступными многим.
2.
После чисто случайного прохождения чистки Зиновьев, наконец, осознал: его фактическая синекура в Центросоюзе в любой момент может обернуться ловушкой, из которой ему во второй раз уже не выбраться. И вознамерился как можно скорее поменять место работы. Правда, это зависело не столько от него, сколько от Учетно-распределительного отдела ЦК, занимавшегося принудительным на деле трудоустройством членов партии, от Орготдела ЦК, но более всего — применительно к нему — от генерального секретаря.
11 декабря 1929 года Зиновьев добился встречи со Сталиным612. Обратился с просьбой предоставить ему иную работу — политическую, с которой он достаточно хорошо знаком. Сталин проявил на редкость доброжелательное отношение к давнему знакомому, хотя тот почти всегда противостоял ему в цековских схватках. Пообещал в течение недели подыскать Григорию Евсеевичу новую должность. Может быть, в Коминтерне, может быть, в редакции «Правды». Новую встречу назначил на 26 декабря, еще не зная, что поведает ему в те дни Л. М. Каганович — кандидат в члены ПБ, секретарь ЦК, в июле 1928 года сменивший пост генсека ЦК КП(б) Украины на должность заведующего Учетно-распределительного отдела.
В условленный день Зиновьев явился к Сталину, но узнал, что его в тот день в ЦК не будет, почему и просил передать Григорию Евсеевичу, что тому следует зайти к Кагановичу. Там же Зиновьеву пришлось ожидать более часа в приемной, прежде чем его пригласили в кабинет. Минут через пять туда же вошел и Сталин.
Оба секретаря ЦК обрушили на голову Григория Евсеевича ушат ледяной воды. Сообщили, что на него поступило заявление, в котором некий Чарский уведомлял: он, Зиновьев, «вел с ним фракционные разговоры»; сказал, будто его «заявление в газетах о полной правоте ЦК он писал в надежде, что его не будут печатать», что «заявление это есть» с его стороны «только маневром»; что он стоит «за блок с возвращенными (из ссылки — Ю. Ж. ) бывшими троцкистами или даже с троцкистами вообще»; что «среди зиновьевцев появившееся в газетах» его «заявление вызвало-де недовольство» и что он «успокаивал их в указанном выше смысле»613.
Новое, теперь уже совершенно бездоказательное обвинение, да еще относящееся к началу 1928 года, основанное всего лишь на доносе никому неизвестного Чарского, почему-то показалось и Сталину, и Кагановичу достаточно убедительным. И не только им, но еще и членам ПБ — Ворошилову, Калинину, Куйбышеву, Рудзутаку, Рыкову, Томскому. Они-то в заседании 25 декабря по докладу Кагановича утвердили следующее решение:
«В связи с поступившими новыми материалами о закулисной фракционной работе главным образом Зиновьева, а также и Каменева, признать необходимым применить по отношению к ним более строгий курс. Предложить Учраспреду предоставить Зиновьеву работу вне Москвы»614.
Теперь Зиновьеву прежде всего следовало оправдаться. Обелить себя. И 4 января 1930 года он пишет председателю президиума ЦКК Орджоникидзе:
«Мой вопрос, новый, находится в положении очень для меня тяжелом. Выписки ПБ до сих пор не получил. По телефону мне прочитали: поручить секретариату подыскать работу в Москве или вне ее. Значит, недоверие осталось. Я допускаю, что хотя история с Чарским и выяснилась, остались другие обвинения и подозрения. Но, т. С/ерго/, в этом случае прошу и умоляю: назначьте и проведите следствие, расследуйте все до конца. Я со своей стороны дам ответы абсолютно на все вопросы, убежден — исчерпывающие и убедительные.
Войдите в мое положение. Какую бы то ни было фракционную работу против ЦК я теперь считаю равносильной вредительству. Нашептывание и «зудение» против ЦК — позором для большевика. Я не только побежден в определенной борьбе, в которой я был неправ, но убежден в правоте ЦК»615.
Орджоникидзе не ответил. Проигнорировал обращение. Тогда Зиновьев попытался встретиться с Кагановичем. Но не добившись свидания, 10 января написал ему. На этот раз о двух своих проблемах, крайне обеспокоивших его, вне какой-либо логики перемешав их.
«ПБ, — отметил Григорий Евсеевич, — поручило Секретариату ЦК подыскать мне новую работу. С просьбой о новой работе я обращался и сам (имел в виду встречу со Сталиным — Ю. Ж. }, и, нечего говорить, что я совершенно радостно принял бы любое поручение ЦК, которое дало бы мне возможность работать с пользой для дела и делом же доказать, что от моей былой оппозиционности к линии и составу ЦК не осталось никакого следа».
Затем зачем-то напомнил о том, что услышал две недели назад от адресата:
«Однако за последнее время произошло событие, которое побуждает меня несколько видоизменить мою просьбу к ЦК. Для меня выяснилось с несомненностью, что у ПБ осталось еще много недоверия ко мне. История с Чарским, по-видимому, разъяснилась (Зиновьев исходил из того, что его так и не вызвали в ЦКК — Ю. Ж. }. В этом для меня не могло быть сомнения с самого начала. Но дело не в ней. Все ж таки доверия нет. Подозрения остаются. Для меня ясно, что при таком положении вещей я должен ждать».
И только после такого отступления вернулся к главному.
«Ввиду этого, — добивался Зиновьев, — я прошу ЦК 1) оставить меня пока на прежней работе в Ц/ентро/союзе; 2) разрешить мне писать в наших газетах и журналах, причем мои писания, я надеюсь, лучше всего будут подтверждать мою преданность генеральной линии партии; 3) разрешить мне отпуск, т. к. тяжелый грипп отразился на сердце и всем состоянии».
Не ограничившись лишь такой, понятной просьбой-предложением, да еще окрашенной явной ипохондрией, Григорий Евсеевич попытался получить гораздо большее, возвращавшее его, до некоторой степени, к прежней роли в партии — «Был бы очень рад, если АПО (отдел агитации и пропаганды — Ю. Ж. ) ЦК поручал мне время от времени составление тех или иных тезисов и т. п. работу».
Посчитав почему-то такую просьбу уже исполненной, самоуверенно заключил: «Думаю, что к вопросу о новой работе я смогу вернуться лишь спустя продолжительное время. В течение же этого времени я посвящу досуг какой-либо академической партработе»616.
Подобную самоуверенность Зиновьева можно объяснить только одним: он безосновательно уверился в чуть ли не полном прощении, окончательном забвении своей роли в оппозиции. Но ошибся. Новые подозрения, порожденные всего лишь обычным доносом, оказались удивительно живучими. О них не забыли и полгода спустя, напомнили о них, к тому же публично.
Выступая 3 июля на заседании 16-го партсъезда, Е. М. Ярославский припомнил события, относившиеся к началу 1928 года. Ссылаясь на «свидетельство одного из бывших сторонников ленинградской оппозиции», передал слова Зиновьева. Он якобы допускал следующую возможность: «если выпрямится линия “правых” и линия Троцкого, то тогда известное сближение возможно, но это сближение может быть достигнуто только между основными кадрами, то есть старыми большевиками, которые работали при Ленине и с Лениным»617.
Цель такого заявления Ярославского не вызывает сомнения — постараться вбить клин между основной массой членов (партии, членами ЦК, ЦКК) и небольшой группой тех, кого уже называли «ленинской гвардией», противопоставить их друг другу.